Вот и теперь сидит он перед народом и чует, как полны сомнениями, как темны крестьянские мысли.

Тут не докладчика надо, тут сказочник требуется, чтобы развеять мужицкую печаль-тоску.

— Я вам расскажу, мужики, сказку-побасенку, слушайте, веселей будет! — Ишин, отодвинув лампу, присел на край стола. — «Вороне где-то бог послал кусочек сыру…»

Мужики засмеялись, зашумели, а Иван Егорович продолжал:

— Бог, как говорится, бог, да сам не будь плох! Так и тут. Ворона из-за того куска погибнуть могла. Ее чуть кирпичом не убили, ее чуть кошка не сцапала… Сидит она на дереве и планует, с какого бы конца за сыр приняться. А тут лиса появилась. И начала к вороне ластиться. Дескать, какая ты, голубушка ворона, красавица, умница, какой я тебе верный друг. Дескать, лисе сыздавна бог велел за ворон стоять. Не хочешь ли, мол, еще кусков десять сыру? Скажи «да», и я мигом притащу. Слышали такую басню?

— Слыхали, слыхали!

— Басня известная, да по-другому сказываешь.

— Ну, конец вам известен. «Ворона каркнула во все воронье горло, сыр выпал, и с ним была плутовка такова…» Так, что ли?

— Так, так.

— А вот смекайте, почтенные, не узнаете ли вы кого-нибудь в той вороне?

Ишин уже без улыбки обвел взглядом школьный класс. Углы его тонули во мраке. Сизый табачный дым повис облаком. Все так же безмолвно стояли с винтовками наперевес дружинники.

— Я скажу, отцы, вы самая та ворона и есть! Не пора ли одуматься, не пора ли лису, чертовку, поймать да шкуру с нее спустить, пока она с вас шкуру не спустила? Много ли у вас шкур-то осталось?

— Вчера, того-этого, Листратка со станции набегал, три сотни пудов на станцию свез, — прошипел Данила Наумович.

— Еще тысячу свезет, — подал голос Антонов. — Братья крестьяне! — он встал. — Идите к нам! Мы организовали Союз трудового крестьянства — все за одного, один за всех! Молодые, берите ружья — они у нас есть. Пойдем воевать на коммуну! Не крепко держатся большевики, враз спихнем!

— Спихнуть-то что, — прерывая Антонова, начал Фрол Петрович. — Спихнуть-то мы их можем, спихнем, а кого на свой горб заместо их посадим?

— Никого не посадим, — отвечал Ишин. — Сами собой управляться будем. Что с земли снял — все твое, никаких разверсток. Торговать хочешь — торгуй! Трех лошадей желаешь держать — держи. Государству от того только польза!

— Черт вас разберет, много ли правды в ваших словах, — хмуро бросил Фрол Петрович. — Да и где она, правда, Егорыч? Или ее во щах сожрали?

— Сожрали, дед, сожрали! — проникновенно сказал Ишин. — Золотые твои, дед, слова! Плохая жизня, мужики, на Руси-матушке, и все через большевиков!

— А разверстку большевики ломать не собираются? — осторожно спросил Фрол Петрович.

— Какое! — Ишин махнул рукой.

— Да ведь это они нас в бараний рог согнут! — сказал кто-то с отчаянием.

— Что нам делать, сказывай! — понеслись отовсюду крики.

— Слушайте, отцы! — Антонов обвел собравшихся пытливым взглядом. Встретившись с горящими от нетерпения глазами Сторожева — тот сидел в толпе, — он усмехнулся. — Дело-то ведь простое. У красных своя коммуна, у нас должна быть своя. Насчет классовой борьбы большевики орут… Глупости! Просто хотят натравить вас друг на друга, а потом в одиночку так подмять, что у вас кости затрещат. Самая подлая выдумка, отцы, — продолжал Антонов, — промеж вас раздоры сеять… Сейчас эти овцы в овечьей шкуре бедноту привечают… Правильно я говорю?

— Правильно, Лександр Степаныч! — понесся оглушительный рев.

— Одно из двух: либо они собираются на веки вечные бедноту беднотой оставить, либо, если их лисьим словам верить, хотят они бедноту зажиточными сделать. А что ж потом будет, товарищи беднота, послушайте меня! Сделают вас большевики зажиточными и с вас же шкуры драть будут, помяните мое слово. Объединимся — никакая сила нас не возьмет.

— А ваши-то слова не лисьи ли? — крикнул кто-то из полутьмы.

— Я лисьей породы? — Антонов вскочил. — Речи мои лисьи? — Он уже вопил задыхаясь. — Я, каторжанин, кандальник, я лиса? — Антонов бил себя в грудь. — Два года в землянках вшей кормил, армию собирая. Бедовал, голодал, красные меня пять раз как волка обкладывали! — Антонов, задыхаясь, кричал что-то неразборчивое, воспаленные глаза налились злостью, он потрясал кулаками…

И тут словно плотину прорвало. Мужики зашумели, перебивая друг друга. Потом из рядов выскочил длинновязый парень в аккуратной поддевке, заорал благим матом:

— Пишусь к вам в армию!

— И меня пиши!

— Давай винтовки! Постоим за народ!

Когда страсти утихли и все, кто захотел добровольно идти в армию Антонова, были выведены адъютантом штаба из школы, снова встал Ишин и долго говорил о порядках, которые заводятся с этого дня в селе.

Ох, уж эти порядки!

Знают двориковские мужики, что делается в селах, уже присоединившихся к восстанию. То зеленые, то красные… Давай постой тем и другим, корми тех и этих, отсыпай полной мерой овса лошадям, в тайные ямы ссыпай хлеб, не скажи неосторожного слова…

И власть! Черт ее поймет, какая власть на селе!

На колокольнях и мельничных вышках безотлучно сидят караульные. Покажется красный отряд или жители из соседней деревни сообщат о его приближении, — на колокольне появляется сигнал — белая тряпка, видимая далеко-далеко. Мельница перестает работать, крылья ее ставятся в определенном порядке: «свои» в селе — крылья ставят простым крестом, красные пришли — косым. Нет в деревне колокольни или мельницы — на околицах ставят длинные шесты с черепами коровы или лошади. «Свои» в деревне — стоит шест; красные в деревне — нет шеста.

Вот появляется и расходится на постой красный отряд. Сельсоветчики приходят в избу, которую они занимают, вешают над дверью красный флаг, раскладывают бумаги и начинают шуровать. Ушел отряд — дозорный с колокольни сигналит:

— Антонов идет!

Собирают сельсоветчики бумаги, снимают флаг и расходятся по домам. Через час-другой, — глянь, робята! — над дверью той же избы новый флаг, а за тем же столом, за которым только что сидели сельсоветчики, теперь сидят со своими бумагами комитетчики и тоже шуруют по-своему.

Снова дозорный лезет на колокольню или на вышку мельницы. Антоновские милиционеры, не расседлывая коней, задают им овса, сами заходят в комитет, балагурят, курят, томятся от безделья. А вокруг села охрана — мужики с топорами и вилами; их и зовут «вильниками». Постороннему ни пройти, ни проехать. Тяжкая жизнь. Адовы порядки!

…Ишин и Антонов сосредоточенно ждали. Молчали мужики. Но ведь не вечно же сидеть запертыми в отчаянной духоте, в ожидании чего-то страшного, но неотвратимого. Неужто обманут? Ведь свои они, свои! Все из мужиков: и батька Григорий Наумыч, и Иван Егорыч, и сам Антонов противу царя за мужиков шел, на каторге, болезный, кандалами гремел… И армия из своих… А большевики — поди узнай, из каких они. Конечно, есть из мужиков, но много ли их!

— А Сторожеву, того-этого, не собираетесь землю отдавать? — Это Андрей Андреевич прервал гнетущее молчание.

Горящими глазами в упор смотрел Сторожев на Антонова; в этом взгляде были предупреждение и угроза. Антонов растерялся, но его выручил Ишин.

— Коемуждо по делам его, — ухмыльнулся он.

По толпе пронесся гул облегчения. Антонов вытер выступивший пот, а Сторожев опустил глаза и мрачно усмехался в усы.

— Ну, так что скажете, отцы? — обратился к мужикам Ишин. — Подпишете протокол, или как?

— Что ж, — раздался голос Данилы Наумовича. — Видать, мужики, приставать нам к одному краю. Подписуемся, куды ни шло!

Антонов, насупившись, бросил:

— Да я за нее всю жизнь бился!

Встали еще трое-пятеро, подписались и заорали:

— Идти, так всем! Чем вы нас счастливее! А ну, ходи смелей!

И вот длинной чередой пошли к столу молодые и старые, седобородые и бритые, в лаптях и скрипящих сапогах, в рваных зипунах, вроде Андрея Андреевича, и в новых поддевках, как бывший лавочник Иван Павлович, трясущимися руками брали перо, трясясь, подписывали протокол, а если кто неграмотен — ставил крест, но рядом писалась его фамилия, чтоб потом не увильнул от общего дела. Кто-то хотел потихоньку улизнуть из школы, но, наткнувшись на карабины охраны, поплелся к столу.