Главный советник в своей короткой речи объяснил, что Благой Бог разделяет отныне трон Гора со своим сыном Рамзесом и что юному царю следует выказывать не меньшую покорность, чем старому.

Фараон Сети с огромным трудом держался прямо. Многочасовые празднества и церемонии прошедших дней окончательно вымотали его. Он чувствовал себя утомленным, больным, у него поднялась температура, старые шрамы болели, и все кости нестерпимо ныли независимо от того, сидел он, шел или стоял.

Едва заметным движением он подозвал к себе Нибамуна.

— Сообщи людям, что Богоподобный удалится для решения важных государственных дел, так как Рамзес тоже носит теперь корону и будет достаточно, если он останется присутствовать на этом празднике.

Главный советник громко объявил гостям все, что прошептал ему царь. Сети, чувствовавший боль во всем теле, удалился. Его сопровождал гул голосов, произносивших пожелания здоровья и счастья:

— Да будет царь здрав, силен и могуч, да будет Благой Бог праздновать еще тысячи тысяч праздников Зед!

«Вероятно, я не буду больше праздновать ни одного», — с горечью подумал фараон, потому что праздники Зед (а некоторые властители их и вообще не праздновали) начинают отмечаться только после тридцатилетнего правления фараона. Они считаются праздниками обновления и должны омолодить царя, придать ему новые силы. Жрецы, занимавшиеся историей страны, рассказывали, что первых царей после этого праздника народ убивал, чтобы трон мог занять полный сил молодой преемник. После того как власть царя усилилась, от этой традиции отошли и обычай ритуального убийства превратился в праздник обновления.

«Ну, — думал Сети, пока с него снимали корону и роскошные оплечья, — я омолодился в лице моего сына. Когда сам я уйду в Закатную страну, на земле останется он. В нем я и обновлюсь».

Эта мысль утешила и успокоила фараона. Вместо того чтобы присутствовать во время церемониального ужина со жрецами, он поест сегодня с одной из женщин гарема и проведет с ней ночь, может быть, после этого боли у него пройдут.

А в шатре фараона подавали кушанья и напитки и главный советник объявлял имена людей, которые должны были предстать перед троном, где их ждала награда. Вот чеканной поступью подошел предводитель отряда воинов, которые недавно уничтожили в пустыне знаменитую разбойничью банду, и был награжден большой золотой мухой. Тучный правитель города получил для себя и своей жены торжественное одеяние с золотым оплечьем и титул «друг фараона». Хотя это почетное звание во всей стране носили не менее тысячи человек, правитель города был настолько потрясен такой честью, что даже всхлипывал. Разным лицам были розданы земли, скот, зерно, масло и другие ценные дары.

Писец уже сворачивал свиток, когда Рамзес велел назвать имена Сенеба, его жены Хатнуфер и их дочери Инет. Немногие знали жившую в уединении семью, поэтому шепот стих и воцарилось напряженное молчание.

— Поднимись, Сенеб, — проговорил Рамзес, — и будь вознагражден от имени священного бога Озириса за поддержку его жрецов и за благодеяния, оказанные его храму. Я, Благой Бог, отмечаю тебя за это Золотым Озирисом.

Он кивком подозвал Сенеба и возложил на коленопреклоненного ценную цепь из фаянса с золотой фигурой Озириса с палец величиной. Хатнуфер получила очаровательное украшенное скарабеями золотое ожерелье, а Инет — золотой амулет Анк, который бледной и дрожавшей от волнения девушке надел на шею сам Рамзес.

Теперь он увидел прекрасную Инет совсем близко. Она опустила свои чуть, раскосые темные глаза, однако тонкий овал ее милого лица, хрупкая шея и маленькие восхитительные ушки странным образом тронули его. Когда она улыбнулась, на ее круглых щеках появились крошечные едва заметные ямочки, и Рамзес пожелал, чтобы она всегда хотела улыбаться ему.

В горле у него запершило, в глазах зарябило, и он должен был собрать все свои силы, чтобы не схватить это создание и не покрыть поцелуями ее лицо, волосы, плечи, все ее прекрасное тело.

— Послушай, Инет, — шепнул он. — Мне кажется, тебе неправильно выбрали имя. Я буду звать тебя Нефертари — Прекраснейшая, я приглашаю тебя и твоих родителей в царский дворец в Мемфисе. Будь моей гостьей, и пусть Баст определит нашу судьбу.

— Да, о Благой Бог, — услышал он ее тихий, едва слышный голос.

Рамзесу стоило произнести только одно слово, и девушку сразу же присоединили бы к его гарему, но ему хотелось не этого. Ее тело принадлежало ему, повелителю Обеих Стран, так же, как все в стране Кеми по праву и закону считалось его собственностью, но он хотел завоевать ее сердце.

Если бы Пиайя спросили, каковы его самые ранние воспоминания, он бы рассказал о какой-нибудь работе, которую совали ему и которая сопровождалась побоями, болезненным тасканием за уши и за волосы, грязной руганью и всем тем, что приходилось на долю ребенка-раба. О своем отце он знал только, что тот был плененным воином из Амурру, а мать — рабыней храма Озириса, работавшей в полях. Его отец был высоким красивым мужчиной, которого прислужницы очень высоко ценили в качестве любовника. Его имя здесь никто не мог выговорить, поэтому отца называли здесь просто Неферхай, что означало «красивый телом». Имя матери Пиайя было забыто, и он даже позже не смог его выяснить. Родители умерли рано и оставили сыну только странное неегипетское имя, за которое мальчика дразнили другие дети и которое приносило ему только новые побои. Насмешки и битье — таков был удел обладателя раскосых серых глаз, которые Пиай унаследовал от отца и которые смотрелись здесь чрезвычайно необычно.

— Рыбий глаз! Глаз крота! — кричали дети ему вслед, однако их насмешки и пренебрежение воспитали в Пиайе гордость от того, что он был другим.

— Они всего лишь завистливы, — утешал он себя, — потому что я представляю собой нечто особенное.

Шли годы, и Пиай достаточно вырос, чтобы иметь возможность ответить на удары равным себе. Но позднее, во время обучения у скульптора Ирамуна, ему снова терпеливо пришлось подставлять спину, потому что здесь он не имел права ударить в ответ. Однако Ирамун редко бил его и подарил мальчику отеческое тепло, которого до того Пиай не знал.

Но каким образом сын рабыни стал учеником дельного Ирамуна?

Позднее ему рассказали, что, еще когда были живы его родители и его трех- или четырехлетнего брали с собой на работу в поле и усаживали в тени под кустом, он лепил фигурки из сырой земли: животных, людей, дома и многое другое. Когда его привлекли к работе, он не оставил эту свою привычку, и ни побои, ни ругань не заставили его отказаться от нее.

Однажды у двенадцатилетнего сироты Пиайя хватило мужества вылепить из глины ряд фигурок, высушить их на солнце и принести в скульптурную мастерскую при большом храме. На его счастье первым его встретил не какой-нибудь подмастерье, а сам Ирамун, который как раз вышел из мастерской.

— Ты все это сделал сам? — недоверчиво осведомился он.

— Дай мне кусок глины, и я снова сделаю это на твоих глазах.

— Не будь таким дерзким, малыш, — проворчал Ирамун, затем по очереди взял каждую фигурку в руки и рассмотрел ее. — С камнем и металлом ты, наверное, еще не работал.

— Нет. Каким образом раб, трудящийся на поле, может сделать это?

— Ты работаешь на полях Озириса? Ну, для Благословенного Бога ты можешь трудиться и здесь, только другим образом. Как тебя зовут?

— Пиай.

— М-да-а… Бывают имена и похуже. В любом случае ты остаешься здесь. Спать можешь в кладовой, там достаточно места. Все остальное я улажу.

Так случилось, что многократно терпевший побои раб с поля стал учеником скульптора. Ирамун редко награждал его оплеухами или ударами палкой и лишь в тех случаях, когда, как он говорил, не выдерживал глупости и неспособности своего ученика.

Однако Ирамун был признанным мастером, и если он не прогонял ученика по причине его ничтожных способностей, то знал, что делал. А за четыре года обучения из любого ученика можно сделать мастера. Еще одно ценил Пиай в своем мастере. Ирамун, который по малейшему поводу высказывал порицание и не упускал ни единой ошибки, не стыдился тепло подбодрить ученика, если ему что-то нравилось, а Пиайя после двух лет обучения он почти всегда хвалил.