На счастье, проснулся флагманский стрелок. Он молниеносно выхватил пистолет и выстрелил. Немцы кинулись из блиндажа.

Обо всем этом я узнал позднее. Едва мы выбрались наружу, как поняли, что оправдались наши опасения, — на аэродром наскочила отступающая немецкая часть. Перекрывая треск автоматов, строчат наши крупнокалиберные. Механики ведут сумасшедший огонь. Не отстают от них и автоматчики. Идет самый настоящий наземный бой.

Одна мысль в голове: пробиться к самолетам, там можно отсидеться до рассвета. Действительно, около блиндажа всех нас, вооруженных только пистолетами, немцы перестреляют без особого труда. Но как пробиться туда при такой плотности огня?

И тут замечаю фигуру, которая, пригибаясь, бежит к самолетам. Это же Надя!

— Стой! — кричу ей что есть силы.

Не слышит, бежит.

— Стой, убьют!

Но она скрывается в темноте. Мы залегли. Через несколько минут с одного из самолетов взлетает осветительная ракета. Молодчина, Надя!

Немцев на поле не видно. Они спрятались в лесу и оттуда ведут беспорядочный огонь. Бросаемся к самолетам. Огнем крупнокалиберных пулеметов отвечаем гитлеровцам. Они замолкают.

— Так-то умнее, — вытирая пот, говорит мой стрелок. — Ишь, гады, что задумали.

Наступает тишина, тревожная, заставляющая до предела напрягать слух и зрение. Опасаюсь, что в темноте немцы могут пробраться к самолетам. Может быть, тревожить их пулеметным огнем? Нельзя попусту тратить боезапас — ведь утром полеты. Пускаем ракеты.

Медленно, чертовски медленно наступает рассвет. Немцев и след простыл. Надо полагать, они уже далеко от аэродрома. Обхожу самолеты. К счастью, потерь у нас нет, и машины совершенно целы, если не считать нескольких дыр в фюзеляжах от автоматных пуль. Ну, это для «ильюшина» пустяки.

Ничего не скажешь, дешево отделались, могло быть хуже.

Строго отчитываю автоматчиков, которые прозевали немцев. Не растеряйся те трое, дай они очереди в блиндаже — и эскадрилья перестала бы существовать. Хлопцы стоят, опустив головы, оправдываться им нечем.

А утро такое чистое, светлое. Жаворонки поют. Одним словом, весна ликует. Так хочется забраться сейчас в этот лес, раскинуться на траве, забыть обо всем на свете. Но попробуй забыть, если из этого самого леса только что звучали выстрелы, если враг отступает, но еще зло огрызается, если каждый день уносит тысячи и тысячи жизней.

Эти мысли прерывает испуганный голос одного из механиков.

— Товарищ командир, там немцы, — и он указывает рукой в сторону небольшой будки, стоящей метрах в трехстах от самолетов.

— Какие немцы?

— Я туда пошел, за будку пошел…

— Плетешь ты что-то. Поди, с перепугу почудилось.

— Честное слово.

Отрядил к будке двух автоматчиков. И что же, буквально через несколько минут они привели пятерых немцев. Грязные, обросшие, в изодранных мундирах, они вызывали чувство омерзения. Рука тянется к пистолету. Сейчас расстреляю их к чертовой матери. Пусть гниют на своей же земле. Каждому по пуле за смерть друзей, за кровь и ужас затеянной ими войны.

В глазах у немцев читаю животный страх, они, видимо, поняли мой порыв. Будьте вы прокляты! Прячу пистолет в кобуру.

Стоящие рядом летчики облегченно вздыхают. Друзья боялись, что я не сдержусь и убью безоружных людей.

Подходит лейтенант Коптев. Он немного знает немецкий язык. Кое-как лопочет по-русски и рыжий верзила в эсэсовском мундире. Начинается разговор, в котором чаще всего слышится: «Гитлер капут». Что ж, не спорим, действительно очень скоро — капут.

Солдаты эти из разных частей, разбитых нашими войсками. На аэродром попали случайно. В будку залезли от страха, боялись попасть под огонь наших пулеметов. Очень довольны, что остались целы.

Даем им папиросы. Жадно затягиваются. Но все еще с опаской посматривают на мой пистолет.

Неожиданно тщедушный солдат лезет во внутренний карман, достает помятый бумажник, извлекает из него фотокарточку и протягивает мне. На фото он сам, только в гражданской одежде, женщина и два мальчугана.

— Матка, киндер.

— Жена, значит, его и детишки, — гудит над ухом усатый автоматчик. Хорошие пацаны.

Немец что-то говорит, указывая рукой в сторону. Коптев переводит, что этот солдат живет здесь, недалеко, что дома у него семья, а сам он — шофер и ничего плохого русским не сделал.

— Не успел сделать, — уточняет Коптев, — так как всего три месяца назад попал в армию и с места в карьер стал драпать на запад.

Как поступить с пленными? Надо бы доставить их в штаб для допроса. Но сделать это невозможно. А что если отпустить? Пусть идут и расскажут своим. Страшно. А ну, приведут на аэродром и устроят нам мясорубку? Что-то подсказывает: не приведут, не до этого им теперь. Мечтают в живых остаться.

— Скажи им, — обращаюсь к Коптеву, — что мы с пленными не воюем, пусть не боятся, не тронем.

С трудом подбирая слова, он переводит. Немцы кивают головами, наперебой твердят:

— Яволь, яволь.

— Яволь, так яволь, дело ваше. Вдруг слышу робкий голос Нади:

— Товарищ командир, накормить бы их. Смотрите, животы к спинам приросли. Люди ведь… Жалко…

Ах ты, Надя, Надюша, добрейшая душа. Ты даже врагов готова пожалеть, тех самых немцев, которые сожгли твой дом в Белоруссии, которые несколько часов назад легко могли застрелить тебя. Вот каков он, русский характер! Даже лютого недруга не бьют, если он лежит, если он поднял руки.

— Ладно, — отвечаю девушке, — накормить дело нехитрое, были бы харчи. Где ты их возьмешь? Может быть, летный паек отдашь?

— Отдам, — говорит Надя.

— И я…

— Я тоже…

— Шут с ним, с пайком! Берите и мой. В сопровождении Нади и двух автоматчиков немцы направляются в блиндаж.

Разворачиваем самолеты. Становится совсем светло. Вместе с Коптевым идем в блиндаж. Пленные уже насытились и дымят самокрутками, которые дали им автоматчики. Что же все-таки делать с ними?

Все вместе выходим из блиндажа. Коптев объясняет, что войне скоро конец и нужно бросать оружие. Немцы усиленно кивают головами. Рыжий верзила говорит, что их оружие осталось в будке. А мы, грешным делом, даже не поинтересовались им.

— Идите к своим, — говорит Коптев, — к своим. Понятно? Пусть оружие бросают. В плен, в плен! Ясно вам?

Немцы что-то горячо говорят, показывают в сторону леса.

— О чем это они? — спрашиваю Коптева.

— Говорят, что в лесу много солдат. Но они боятся русских. Дескать, русские расстреляют или сошлют в Сибирь и там сгноят в тайге.

«Надо бы, — думаю я, — поделом вору и мука». А наш переводчик что-то с жаром доказывает солдатам.

— Пусть идут и расскажут, как русские расстреливают, — бросаю Коптеву. — Надо кончать эту историю.

Объясняем солдатам, что они свободны и могут идти на все четыре стороны. Те недоверчиво смотрят. Машу рукой в сторону леса. Идите, мол, скорее идите. Боятся. Не верят такому счастью. Ну и запуганы же бреднями о зверствах большевиков!

— Марш! — кричу им. — Бегом! Шнель! Быстро!

Резкая команда подействовала. Поминутно озираясь, как бы ожидая выстрела в спину, немцы бегут к лесу. Быстрее, быстрее… И вот уже скрылись между деревьями.

— Может быть, зря их отпустили? — раздумывает вслух Махотин. — Что у них на уме?

— А что с ними делать?

— Ладно, — соглашается летчик. — Душа из них вон.

Связываемся по радио со своей частью. Командир полка встревожен нашим долгим молчанием. Рассказываю о ночном бое, о пленных.

— Молодцы, — слышу голос командира полка. — Правильно сделали. Заданий пока не даю. К вечеру на ваш аэродром перебазируется весь полк. КП, говоришь, хороший? Приятно слышать. Ну, добро.

Оживленно обсуждаем все перипетии сегодняшней ночи. Голодные немцы нанесли солидный урон нашим продуктам, и мы подтруниваем над Надей, грозимся оставить ее голодной на неделю. Она смеется. Так проходит около часа.

Неожиданно в блиндаж влетает автоматчик.

— Товарищ капитан, немцы!

Будто ветром выдуло нас из блиндажа. Да, сомнений нет, с дальнего края аэродрома к самолетам движется группа немецких солдат. Но идут они как-то странно: в полный рост, и ни у кого не видно оружия.