Вскоре после этого мать заболела, и ее положили в больницу. А за ним стала присматривать соседка — бабушка Степановна. Она редко вставала с постели, потому что у нее все время что-то стреляло в боку. Василий помнит, как допытывался у нее: «Почему у тебя стреляет? Ты проглотила ружье?»

Еще в квартире жил дядя Петя. Он был всегда очень добрый, только ему было некогда. Иногда он заходил к Васе, ласково ворошил его волосы и спрашивал:

— Ну, как дела, хозяин? — И протягивал кусок сахару или конфетку. — На вот, побалуйся.

Он оглядывал комнату и озабоченно хмурил свои густые, с проседью брови, которые на концах завивались и были очень похожи на усы. Однажды Вася спросил у него: «А почему у тебя усы на глазах?» Дядя Петя ему нравился, хотелось посидеть с ним подольше. Но за ним каждый раз приходила его жена тетя Поля.

Васе она не нравилась, потому что всегда что-нибудь запрещала. Например, запрещала играть с кошкой: «Она и так похудела, ты ее совсем замучаешь». Иногда дядя Петя приглашал его к себе. У них в комнате было очень уютно, на черной крышке пианино стояло множество всяких безделушек, но тетя Поля запрещала их трогать: «Этот олень из слоновой кости». Васе было непонятно, почему у оленя слоновые кости, но спросить об этом при тете Поле он не решался.

Мать из больницы не вернулась. Он остался с бабушкой Степановной, перебрался к ней в комнату. А потом умерла и бабушка, и его отдали в детский дом. В другой город.

Тогда ему казалось, что он остался один на всем свете. Только о дяде Пете сохранились хорошие воспоминания. Но повидаться с ним больше не довелось.

Это чувство одиночества никогда не покидало его. Со временем оно лишь притупилось, но не прошло. У него появились товарищи и друзья, ему попадалось много хороших людей, он быстро привязывался к ним. Он всегда чувствовал, как ему не хватает того, что было у других: материнской ласки, семьи. Поэтому ему часто казалось, что у него нет и настоящих друзей.

И только теперь он понял, что они у него были. Они были и в детском доме, и в ремесленном училище, и на корабле. И всюду у него была семья — дружная, заботливая, настоящая. Особенно на корабле.

Неужели он больше не вернется на свой корабль? Василий подумал: послушайся он тогда мичмана Гринько, ничего этого не случилось бы…

Джим в эту ночь так и не уснул. Едва забрезжил рассвет, он поднялся и сделал небольшую разминку. Видно было, что он нервничает и старается успокоиться. Но это ему плохо удавалось, он то и дело выглядывал из пещеры и беспокойно осматривался. Он немного успокоился лишь после того, как включил приемник и прослушал передачу. Видимо, по радио подтвердили сообщение о том, что лодка придет.

Василий тоже нервничал. Ночь, на которую он возлагал столько надежд, прошла. А сделать так ничего и не удалось. «Теперь уже и не удастся», — с горечью подумал Василий.

И все-таки, когда Джим пошел за водой, он попробовал перетереть связывающий руки конец о выступ в стене. Минуты три-четыре он лихорадочно работал. А когда, изловчившись, ощупал пальцем трос, руки невольно опустились: он сумел перетереть только две тонкие пряди.

От предложенного Джимом завтрака он отказался. Джим не стал настаивать. Он был необычно молчалив. И через каждые десять — пятнадцать минут осторожно выглядывал из пещеры и осматривал горизонт.

А на горизонте, как назло, ни одного дымка, ни одного силуэта корабля.

Время летело стремительно. Вот уже поперек входа легла тень от соседней вершины скалы. Полдень. Будет ли Джим обедать, пойдет ли еще за водой? Василий понимал, что все равно не сумеет перетереть связывающий руки конец, даже если Джим уйдет не на пять минут, а на полчаса. Но он все же ждал, когда тот уйдет.

Прошло еще не менее часа, а Джим и не собирался обедать. Василий попросил пить. Джим поднес к его губам флягу, и Василий выпил из нее почти всю воду. «Теперь он обязательно пойдет».

Наконец Джим начал готовить обед. Он поставил на спиртовку банку и достал хлеб. Потом достал флягу и, чертыхнувшись, встал. Осторожно осмотревшись, вышел.

Василий подождал, пока стихнут его шаги, и быстро сел. Он уже протянул руки к выступу, когда заметил голубоватое пламя спиртовки.

Огонь! Вот что может его спасти! Джим оставил спиртовку зажженной. Раньше он этого не делал.

Василий снова лег и подкатился к противоположной стене. Став на колени, он осторожно, чтобы не погасить пламя, столкнул со спиртовки банку. Потом поднес к пламени руки.

Он считал:

— …пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

Когда он досчитает до трехсот, вернется Джим.

— …семьдесят шесть, семьдесят семь, семьдесят восемь…

Руки связаны туго, и пламя облизывает кожу. Хочется отдернуть руки.

В ноздри ударил запах гари.

— …девяносто два, девяносто три…

А руки уже не терпят. Кажется, в них вонзаются тысячи игл.

— …сто шесть, сто семь, сто восемь…

Василий поднимает руки и что есть силы растягивает их. Нет, не рвется. Но конец продолжает тлеть. Василий снова опускает руки, и в ребра ладоней снова впиваются иглы.

— …сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре…

Надо еще успеть развязать ноги.

— …двести одиннадцать, двести двенадцать…

Автомат лежит в углу, надо успеть схватить его. Сердце бьется так громко и часто, что, кажется, вот-вот выскочит из груди.

— …двести пятьдесят семь… Рывок! Еще рывок — и трос лопнул. Руки свободны.

— …двести восемьдесят один…

Ноги он уже не успевает развязать: слышатся шаги Джима. Хорошо, что день солнечный, со света не разглядишь сразу, что происходит в пещере. Однако надо добраться до автомата. Василий, опираясь на руки, прыгает в угол.

И все-таки он не успевает. Джим наваливается на него раньше, чем он схватывает автомат. Но теперь Василий был подготовлен к нападению, успел вывернуться из-под Джима и схватить его за горло. Однако Джим уже выдернул пистолет.

Василий ударил по руке Джима раньше, чем прогремел выстрел. Пистолет отлетел в сторону. И все-таки Василий оставался в худшем положении. Ноги были связаны, и это лишало его устойчивости. К счастью, Василий понял это сразу. Он собрал все силы и стал бить Джима головой о каменный пол пещеры.

Теперь они поменялись ролями. Джим был связан по рукам и ногам, а Василий сидел у станции. Он долго не мог включить передатчик. Наконец это ему удалось. Он начал передавать открытым текстом по всему диапазону:

— Я Пряхин, я Пряхин. Нахожусь на Гибельном, нахожусь на Гибельном…

Так он передавал минут сорок. Потом, не спуская глаз с Джима, вынес из пещеры и сложил недалеко от входа все, что могло гореть, облил остатками спирта и поджег. Через несколько минут над Гибельным высоко поднялся шлейф дыма.

А еще через полчаса над островом повис вертолет.

Первым по шторм-трапу спустился мичман Гринько.

ПРИЗ

Командир батареи главного калибра лейтенант Фролов сразу же после ужина собрался сойти на берег. Но не успел он дойти до трапа, как его окликнули: по шкафуту к нему бежал старшина первой статьи Дёмкин.

— Товарищ лейтенант, беда!

— Что случилось?

— Вострышев заболел. Жар у него, и на головную боль жалуется. Ужинать не стал.

Фролов озабоченно посмотрел на часы. Домой он явно опаздывает, жене опять придется одной идти в кино. А Вострышева надо посмотреть: если матросу изменяет аппетит, значит, дело действительно плохо.

Вострышев лежал на нижней койке. Увидев лейтенанта, он хотел встать, но тот жестом остановил его.

— Что с вами? — спросил Фролов, склоняясь над матросом.

— Да вот, застудился малость. Знобит.

Фролов приложил ко лбу матроса ладонь и тотчас же приказал старшине: