Госкэ не стал их слушать. Седьмого дня пятого месяца он взял собаку, с которой никогда не расставался, и направился в храм Кориндзи в Оимаваситахата. Жена проводила его до ворот и сказала:

— Ты мужчина не хуже других, так не осрамись же перед теми, кто выше рангом.

Семья Цусаки была приписана к храму Осэйин, но идти в этот храм высшего разряда он постеснялся. Местом своей смерти он избрал Кориндзи. Когда Госкэ подошел к кладбищу, там его уже ожидал Мацуно Нуиноскэ, которого он просил быть помощником при совершении харакири. Госкэ сбросил с плеч травянистого цвета котомку, достал из нее коробочку и открыл крышку: там лежало два рисовых колобка. Госкэ положил их перед собакой; собака смотрела на него, виляла хвостом, но колобков не трогала. Госкэ обратился к ней, словно к человеку:

— Тебе, животному, возможно, и невдомек, но дело в том, что князь, наш бывший хозяин, скончался. Все знатные самураи, жившие милостью господина, сегодня совершают харакири, чтобы последовать за ним. Я человек маленький, но был обласкан князем и обязан ему не меньше, чем знатные господа. Вот я и решил умереть. После моей смерти ты превратишься в бродячего пса, и думать об этом мне горько. Соколы князя покончили счеты с жизнью в колодце храма Сюунъин. А что будет с тобой? Хочешь, умрем вместе? Если ты предпо-

158

читаешь стать бродячим псом, съешь эти рисовые колобки; если согласен на смерть — не прикасайся.

Произнося эту речь, Госкэ не сводил глаз с собаки. Та смотрела ему в глаза и колобков по-прежнему не трогала.

— Значит, ты выбираешь смерть, — заключил Госкэ. Собака тявкнула, вильнула хвостом. — Тогда умри! — С этими словами Госкэ приподнял ее и зарубил единым взмахом меча.

Тело собаки Госкэ положил возле себя. Затем достал из-за пазухи исписанный листок бумаги, расправил его на земле и придавил сверху камнем. Однажды на поэтическом турнире в чьей-то усадьбе Госкэ видел нечто подобное и теперь на сложенном вдвое листке заготовил стихи собственного сочинения: «Знатные воины мне говорили: ты можешь остаться. Но Госкэ таков, что его не заставишь остаться!» Подписываться он не стал, в стихах уже сказано «Госкэ», зачем же второй раз писать имя? Все сделано по обычаям старины, кажется, никаких упущений. После этого Госкэ принял, как полагается, сидячую позу, обнажил живот и сказал:

— Мацуно-сан, прошу!

Госкэ приставил к животу короткий меч, обагренный кровью собаки, и громко произнес:

— Где-то сейчас сокольничие? Не отстанет же от них и псарь! — Рассмеялся и крест-накрест вспорол живот. Стоявший за спиной Мацуно отрубил ему голову.

Невысокого звания был Госкэ, но умер, вслед за господином, и поэтому семье полагалось пособие. Его единственный сын с малых лет находился в монастыре. Новый дом, участок, содержание на пять душ — все получила вдова, которая прожила до тридцать третьих поминок Тадатоси. Племянник Госкэ, тоже по имени Госкэ, продолжил его дело; более поздние потомки также служили в свите.

Кроме восемнадцати человек, получивших разрешение Тадатоси на самоубийство, был еще некто по имени Абэ Яитиэмон Митинобу. Принадлежал он к роду Акаси, в детстве прозывался Иноскэ. При особе Тадатоси служил давно и

159

дослужился до высокого ранга, его доход составлял уже более тысячи ста коку. Из пятерых сыновей Яитиэмона трое имели по собственному наделу и двести коку каждый — за воинскую доблесть, проявленную при Симабаре.

Яитиэмон считал своим долгом умереть вслед за господином. Каждый раз, как выпадала его очередь дежурить у Тадатоси, он просил:

— Разрешите умереть!

Тадатоси же согласия не давал. Просьба повторялась, но ответ оставался неизменным:

— Намерение твое благородно, но лучше живи и служи Мицухисе.

Тадатоси никогда не соглашался с Яитиэмоном, даже когда того еще звали Иноскэ и использовали для мелких поручений. Бывало, Иноскэ скажет: «Сейчас подам вам обед», а он тотчас же отвечает: «Пока не проголодался» и тут же говорит кому-нибудь другому: «Ладно, подавай». Что-то в Яитиэмоне раздражало Тадатоси. Он чувствовал это постоянно, но что именно — понять не мог.

Усердие этого вассала было выше всяких похвал. Он выполнял свои обязанности безупречно, неудовольствия же господина словно бы и не замечал.

Со временем Тадатоси понял, что Яитиэмон слишком высокомерен, и неприязнь к нему возросла еще более. Но как человек рассудительный, Тадатоси все же старался отдать себе отчет в причинах этой неприязни и пришел к выводу, что сам развивал высокомерие в своем вассале. Он старался преодолевать недоброе чувство к Яитиэмону, но шли годы, а оно не проходило,

И у высоких особ бывают свои симпатии и антипатии. Но не всегда удается доискаться причин, почему тот или иной человек неприятен. Бесспорно, и в самом Яитиэмоне было нечто отталкивающее. Товарищи его чурались. В нем уважали храброго воина, но сойтись с ним поближе особенно не стремились. Если у кого и возникало к нему дружеское расположение, то ненадолго и вскоре сменялось отчуж-

160

дением. Еще в ту пору когда он прозывался Иноскэ и носил челку, бывало, старшие обратятся к нему с просьбой что-нибудь сделать, и он сделает, но не преминет заметить:

— Времени для себя совсем не остается.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Тадатоси так и не смог побороть в себе неприязнь к Яитиэмону и не дал ему разрешения на самоубийство.

Незадолго перед тем, как Тадатоси умереть, Яитиэмон сказал ему, глядя в глаза:

— Никогда ни о чем я не просил, это моя единственная просьба за всю жизнь.

Тадатоси ответил, столь же прямо глядя ему в глаза:

— Нет. Послужи, пожалуйста, Мицухисе.

Яитиэмон мучительно выбирал решение. В его положении не последовать за господином значило окончательно пасть в глазах сородичей. Оставалось два входа: либо совершить бесславное харакири, либо покинуть пределы Кумамото и вести бродяжническую жизнь... «Ладно. Надо оставаться самим собой. Самурай не наложница. Не пришелся по вкусу господину — должен сам определить свою дальнейшую судьбу». Разные мысли обуревали его, но служба шла своим чередом.

Тем временем наступил день, когда восемнадцать человек покончили с собой. О них только и говорил весь клан Кумамото. Кто что изрек перед смертью, кто как держался, чья кончина была наиболее впечатляющей. Яитиэмон и в прежние времена мало общался с людьми, с этого же дня он и вовсе не мог появляться среди самураев. Сородичи старались его на замечать, он постоянно ощущал на себе их украдкой брошенные укоризненные взгляды.

Выдержать все это было нелегко. Ведь он остался жить не по своей воле. «Что бы ни думали обо мне, никто не может сказать, что я боюсь смерти. Я готов расстаться с жизнью в любую минуту». Сознание собственной правоты позволяло ему с поднятой головой входить в самурайское собрание и с Поднятой головой его покидать.

161

Через два-три дня до ушей Яитиэмона дошел пущенный каким-то недругом слух:

— Абэ, кажется, рад, что остался в живых. Мог бы и без разрешения совершить харакири, да, видно, живот у него не как у всех людей. Взял бы, что ли, тыкву да, помазавши маслом, и разрезал.

Это возмутило Абэ до глубины души. Раз уж пошли судачить, удержу не будет. Пусть себе болтают, только Яитиэмон не такой человек, чтобы цепляться за жизнь; он смажет маслом тыкву и сделает харакири.

В тот же день, покинув самурайское собрание, Яитиэмон послал нарочного за сыновьями, жившими в усадьбе Ямадза-ки. Сам тем временем снял перегородку, разделявшую жилые и парадные покои, позвал троих сыновей: первого — Гомбэя, второго — Ягохэя, и пятого — Ситинодзё. Сыновья расселись по старшинству и стали ждать.

Гомбэй в детстве прозывался Кандзюро, за заслуги при Симабаре он получил земельный надел в двести коку. Юноша был бравый, под стать отцу. Он только и спросил:

— Разрешение получено?

— Нет, — ответил отец. Больше они не сказали друг другу ни слова. Слова были излишни.