Хмуро и злобно парижане смотрели на тянувшиеся к Марсову полю отряды красных войск — пехоту, кавалерию и артиллерию. Чуждые люди, вооруженные, грубые, веселые, с непонятными песнями, с непонятными командами, вливались непрерывным потоком на Марсово поле и окружающие улицы. Над стройными, густыми колоннами развевались тысячи красных знамен и значков. Оркестры, словно в насмешку над побежденной Францией, играли марсельезу — песню истинной свободы.

Лозин дошел до улицы Сюффрен и пошел вдоль нее к набережной Сены. Во всю длину улицы, от вокзала Марсова поля до военной академии, были выстроены шпалерами советский войска. Эти стройные, бесконечные шеренги опоясывали Марсово поле. С улицы Сюффрен прямая зелено-желтая линия солдат, оперенная иглами штыков, поворачивала на набережную, отсюда на улицу Лабурдонне и, пройдя по улице Ла Мотт-Пике, смыкала правильный прямоугольник на улице Сюффрен.

У вокзала Марсова поля Лозин свернул к Эйфелевой башне — центру сегодняшнего торжества. Около башни красные вожди должны были произнести ответные речи на приветствия французских, английских, германских и других коммунистов. Закинув голову. Лозин увидел, что на верхушке башни развевается колоссальный, ярко рдеюший на солнце красный флаг. Это был символ великой победы, символ новой эпохи и жизни вселенной, когда красные боги сделали новый гигантский шаг.

Лозин предъявил особый именной билет, выданный ему Зибером, и красный караул пропустил его на Марсово поле. Журналист с любопытством осмотрелся.

Все «поле» было занято войсками; не было ни одного свободного кусочка, на котором не виднелись бы прямые шеренги. Единственным пока свободным местом была площадка перед башней. Здесь возвышались амфитеатром колоссальные трибуны для избранной публики — русских и иностранных коммунистов. Прямо против трибун, у подножия башни, был устроен высокий помост, задрапированный красным сукном и сплошь обвитый гирляндами из зелени и красных роз. На помосте стояли красивый золоченый стол и такого же стиля стул. По углам помоста возвышались высокие столбы; они были обвиты зеленью, красными лентами и цветами; гирлянды из роз, красных флажков и красных лент соединяли концы столбов. На этом помосте должны были говорить речи вожди СССР и иностранные коммунисты. Несколько в стороне от помоста находилась трибуна для немногих избранных. Она была особенно роскошно отделана и могла вместить только 50 человек. Трибуна предназначалась для вождей коммунизма, для советского командования и представителей штаба германского главнокомандующего.

Вдоль подножия башни на высоте 50–60 метров был укреплен колоссальный плакат с надписью огненно-красными буквами:

«КРАСНЫЕ СОЛДАТЫ НЕСУТ В СВОИХ СЕРДЦАХ СВОБОДУ ТРУДЯЩИМСЯ ВСЕГО МИРА! НА СВОИХ ШТЫКАХ ОНИ НЕСУТ ДЕВИЗ: “МИР ХИЖИНАМ — ВОЙНА ДВОРЦАМ!”»

Ниже эта надпись повторялась на французском языке.

«Все те же лживые, надоевшие лозунги!» — думал Лозин. — Мир только теперь узнает цену этим лозунгам; мы, русские, эту цену знаем давно: она вписана на наших спинах навсегда…

Вот здесь, — продолжал думать Лозин, — сегодня должно решиться, что сильнее: любовь к родине или боязнь за свою жизнь? Хватит ли силы воли у четырех скромных русских людей отдать свою жизнь за торжество жизненных начал, к которым привыкло и на которых воспитано человечество? Эти четыре человека неизвестны: но их имена прогремят по вселенной. Будет ли тверда рука и верен глаз в нужную минуту?»

И сознание, что и он причастен к этой попытке уничтожить красных богов, волнующей теплотой охватило Лозина. Он вспоминал сейчас, что произошло вчера, вспоминал, как счастливая случайность и беспечная доверчивость Зибера дали возможность помочь Лерхе и его друзьям.

Это было так. Зибер привез огромную пачку отпечатанных на прекрасной бумаге пропускных билетов на Марсово поле и на трибуны для коммунистов.

— Большая работа! — сказал Зибер. — Нужно вписать в эти бланки около 2 000 имен и фамилий русских и иностранных коммунистов по заготовленному заранее списку. Бюро не дало мне ни одного писаря: никому не верят. Помогите мне писать. Лозин: я один не могу успеть кончить эту работу до утра.

Лозин согласился. Они сели за работу, за которой провели около семи часов. Воспользовавшись коротким отсутствием Зибера. Лозин вырвал из середины пачки запасных билетов четыре бланка, вписал французские имена и фамилии Лерхе и его помощников и спрятал билеты. После этого он продолжал работу.

Закончив последний бланк лишь под утро, Лозин сейчас же отправился к Лерхе, который еще два дня тому назад приехал в Париж и, при первой встрече с Лозиным, жаловался ему, что на Марсово поле не удается попасть благодаря усиленной охране и недопущению к Эйфелевой башне широких народных масс. Теперь, обрадованный, он покинул Лозина и бросился собирать своих помощников.

Трибуны для коммунистов стали заполняться. Люди подходили по одному и группами, рассаживались или оставались стоять, оживленно разговаривали и курили папиросы, трубки, сигары. Большинство было одето хорошо: некоторые с претензией на изысканность, некоторые в простых рабочих блузах, штанах, сапогах и кепи. Было несколько сот человек в советской военной форме — представители всех войсковых частей Красной Армии. Военные держали себя беспечно, весело смеялись, болтали. Иностранные представители, в большинстве, были солидны, важны, проявляли сознание величия минуты. Здесь были немцы, англичане, чехи, венгры, итальянцы, сербы, шведы, норвежцы, индусы, афганцы, персы.

Особой группой держались французы. Лозин наблюдал за этой группой и не мог не рассмотреть на лицах французов подавленности и грусти. Эти люди говорили тихо, как будто боялись обратить на себя внимание. Они часто останавливались на полуслове и смотрели вокруг себя удивленным взглядом; казалось, они никак не могли привыкнуть к чуждой им, странной обстановке в сердце Парижа, в сердце их родины. И Лозину было жаль их: «Почему они здесь? — думал он. — Куплены ли они или пришли искать сюда осуществления своей новой веры, пришли сюда за истиной? Обманутые люди!»

Лозин прошел в первый ряд трибун, нашел свое место, которое находилось рядом со стулом Зибера, и уселся. Трибуна для 50 избранных вождей коммунизма и вождей Красной Армии тоже стала заполняться. Лозин узнал многих по виденным ранее фотографиям. Впрочем, гул голосов на трибунах говорил ему каждый раз фамилии новоприбывших. Приехало много людей, которых Лозин совсем не знал и фамилии которых ему ничего не говорили. Приехали командующие армиями и некоторыми резервными корпусами и представители германского штаба.

Кто-то тронул Лозина за плечо. Он оглянулся: сзади стоял улыбающийся Зибер.

— Ну, каковы ваши впечатления? — спросил Зибер. — Мне предлагали место на трибуне для избранных, но я пошел сюда. Здесь интереснее, так как можно наблюдать за этими… представителями народов.

Он махнул рукой назад.

— Какое все это производит на них впечатление? Как вы думаете?

— Конечно, прежде всего впечатление грубой силы, — ответил Лозин. — Если они не совсем пьяны от коммунизма, — они должны понять, что это торжество — торжество грубого Хама…

— Как вы надоели своим нытьем! — улыбнулся Зибер. — Не отравляйте хорошего настроения!

Крики «Ура!», приветственный гул войск и звуки оркестров, игравших интернационал, отвлекли их. На трибунах все вскочили и вытянули головы к улице Сюффрен, откуда, все усиливаясь, приближался гул. «Командарм Савин!» — повторялось тысячами голосов.

Шагах в полуторастах от трибун остановился красивый автомобиль, выкрашенный в кроваво-красный цвет; на радиаторе развевался шелковый красный флаг.

Из автомобиля вышел худой человек, одетый в простую защитную форму, элегантные сапоги и фуражку, и быстро пошел к трибунам. Лозин увидел короткую острую бородку, длинный, тонкий нос, сжатые губы. Глаз не было видно под сверкающим на солнце пенсне. Лицо было желтое, истощенное, со впалыми щеками. Человек остановился, нервным движением снял пенсне, протер стекла носовым платком, снова одел, потом, дернув себя за бородку, продолжал идти на трибуну для избранных.