Я мог бы и сам, но ей очень нужно было что-то сделать.

Она врет, что ей не страшно.

Он слегка сегодня пьян —

Ну и Бобс!

Ох, погубит нас, болван, —

Так ведь, Бобс?

Я перевязал ей руку и проводил к выходу, борясь с желанием вытолкать за дверь, запереться и больше никогда никому не открывать. Но это было бы неправильно.

Оставшись один, я протер скальпель, уложил на место, смахнул пыль с прочих инструментов, пересчитав все, хотя особой надобности в том не было. После вернул шкатулку на место и… и кубок с кровью стоял на столе. Всего-то глотка на три. Свежая. Хорошая. Лучше свиной, во всяком случае. Намного лучше.

Ну же, Дориан, это несложно. Взять кубок. Вдохнуть аромат, от которого по телу прокатится первая волна жара. Пригубить. Глотнуть. Будет сладко. Потом горько. Жарко, как от рюмки коньяка. Хорошо.

Только хорошо и…

Нет. В последний миг я одернул руку. Будет. Все будет, но потом. На сегодня у меня имелось еще одно дельце, отложить которое было никак невозможно.

Крупица "мятной" соли зашипела, растворяясь. Крышка плотно села на ободок. Поворот, и когтистые лапы дремлющего льва вошли в пазы. Я с некоторым облегчением убрал кубок в шкаф.

Подождет до возвращения.

Жалобы сожмем в зубах,

Коль моча в его мозгах:

Прём вперед, а там — наш крах —

Ангел Бобс.

Я стоял, разглядывая ограду, которую за прошедшие дни успел изучить преподробнейшим образом. Сплетенье прутьев, чугунные лилии и химеры, сторожащие ворота. Литые гербы. Дорога.

Сад в блеклом свете газовых фонарей. Луна, присевшая на край дымохода. Кажется, что именно она и курит, выдыхая в небо черный дым.

Некогда мечтать.

Ухватившись за прутья — жаль, стоят слишком тесно, чтобы можно было протиснуться — я подтянулся. Нога нашла опору на гербовом щите, вторая уперлась в щербину на кирпичной колонне, к которой крепилась решетка. О да, я еще, оказывается, помнил, как сюда пролазить, хотя раньше лазил оттуда.

Теперь руками на вертикальный брус. Рывок. И боком, протискиваясь меж хищных цветов, лепестки которых остры как ножи.

Вниз я попросту спрыгнул и выругался — траву в этом месте успел заменить камень. Надо будет учесть.

Я немного постоял, прижавшись к колонне, но в саду, как и на улице, было тихо. Что ж, осталось добраться до дома. Ушло на этом минут десять.

Прижавшись к холодной стене, я понял, что совершенно не представляю, как быть дальше. Пробраться в дом? А если меня заметят? Поднимут шум и вызовут полицию? Нет, в конце концов, все прояснится, выплеснувшись очередным скандалом, но…

Но я — не Персиваль, я не потрачу бездарно свой шанс.

Мои сомнения разрешились, когда буквально в трех шагах от меня прошел человек. Он крался, но делал это скорее по привычке, чем и вправду из страха. Остановившись в тени тернового куста, человек принялся отсчитывать окна. Сбивался трижды — мне даже захотелось помочь ему — но на четвертый раз определил-таки нужное. Тут же о стекло звякнул камушек, и спустя минуту окно приоткрылось.

— Уходи! — зашипели из него.

— Но Мэри…

— Уходи! Немедленно. Старая тварь пронюхала и…

— Мэри! — о сколько страсти было в этом шепоте! Человек метнулся к окну, протянул руки, пытаясь ухватить девушку, которая, однако, весьма ловко уклонилась и зашипела:

— Убирайся! Завтра придешь. Хозяйке неможется.

— Старухе?

— Молодой, идиот. То здоровая, как кобылица, то вдруг раз и в обморок.

Это что-то новенькое, прежде я не замечал, чтобы она в обмороки падала.

— А Гусыня тут же на меня, почему не досмотрела. А я чего, должна что ли смотреть? Сидела себе в саду и сидела. Книжку читала. Я ж не знала, что она того…

И я не знал, но испытал острое желание залепить девице пощечину.

— Иди ко мне, моя маленькая Мэри, смотри, что я принес.

— Ой, да я знаю, что ты принес. Не могу.

— Ну Мэри…

Так значит, дело в обмороке? Или в здоровье? Она плохо себя чувствовала и, естественно, не желала видеть… Нет! Не естественно!

— Все! Уходи! Завтра, милый, все завтра… а то еще доктор приехать должен, чтоб его…

Чтоб тебя. Доктор — это серьезно. А значит, я должен попасть в дом, чего бы это ни стоило. Благо, девица, кажется, забыла запереть окно. Дождавшись пока невезучий ухажер уйдет, я подошел к окну и решительно толкнул раму.

Проклятье!

Больно! И как больно… руку как в кипяток опустили… или в кислоту. Но откуда? Как? И Прощенных ангелов ради, за что?

Луна, спустившись с крыши, любезно плеснула светом, и только теперь я разглядел круглые бляшки печатей на стеклах и раме.

Но… но это невозможно! Она не могла так… она должна была…

Хриплое воронье карканье вывело меня из ступора. Следом раздался крик:

— Воры!

В доме загремело, засвистело и мне не оставалось ничего иного, как бежать. Я и бежал. С трудом перемахнул через забор — на железе остались шматки шкуры — нырнул в ближайший переулок. Топот. Шум. Крики. Лай собак. Грохот каблуков о камень. Собственное, начавшее сбиваться, дыхание. Поворот. Еще поворот. Нет, милые дамы, ваши прелести нынче не настолько прелестны, чтобы отвлечься. Простите, мистер, у меня и в мыслях не было вас сбивать с ног. Извините, мэм, но ваши девочки меня не…

Стоп. Кажется, я уже бегу от собственной тени. Стыдно, Дориан.

И дьявольски больно. Руку свело куриной лапой, пальцы подергивались, отсчитывая ритм боли, а я снова не представлял, что делать.

И главное, как попасть домой.

Где я? Площадь. Колодец со сбитой набок крышей. Темные хибары, жмущиеся друг к другу в порыве грязной страсти. Редкие пятна огней. Воняет салом и людьми, которых много, но почему-то они прячутся.

— Эй, мистер, — за куртку дернули. Я обернулся, пожалуй, излишне поспешно, едва не сбив с ног курносого пацаненка в драной шляпе. — Эй, мистер, мжет на бои гляньте? Шесть пенни всего. А мне дадите, то и скажу, на кого ставить?

— И на кого же?

Пожалуй, если за мной все же гнались, то толпа — весьма удачный вариант для игры в прятки.

Итальяшка был здоров. Живого весу — сотни на три фунтов. И ладно бы жирком мягким и неопасным, так нет — мышцами бугрится.

Как итальяшка рубаху снял, так Перси прямо дурно стало. Староват он стал для этаких забав. А что делать? Виски лакать да тетушкам врать, что все ладно.

Ни хренища не ладно.

Сдулся Персиваль. Вышел весь. По ломтикам, по кусочкам душу растратил, а что не растратил, то утопил в черных очах Кали-Тысячерукой. И теперь хоть плач, хоть вой, хоть голову свою дурную о чужие кулаки разбей — ничего не переменишь.

Но итальяшка, сукин сын, хорош! Плечист и волосат, не человек — выродок хануманий, тхагами прирученный да на цепь посаженный. Клыков вот, правда, нету. И харя не обезъянья, бычачья скорей: низкий лоб, широкая переносица и ноздри вывернуты.

Дышит так, что пар валит. А больше ничего и не делает. Стоит. Ждет. Ухмыляется. А в глазах — пустота. Стеклянные они, неживые.

И видится Персивалю в стекле этом не собственное отражение, но золоченые черепа в ладонях Разрушительницы. Улыбается она, оставшаяся за сотни и тысячи миль от Сити, и руки протягивает, требуя обещанное.

И что делать? Отступить? И чтоб орали-улюлюкали в спину, кидали тухлятину, а потом пустили слушок, что Персиваль-Молот уже и не молот, а дохлая скотина?

Нет, лучше уж там, на опилочках упасть и отрубиться. Будет-будет в голове звон. Будет счастье забытья. И будет ласковый шепоток на незнакомом языке.