Спрыгиваю наземь:

— А ну, развязывай кошельки! Да поживей! Людям есть нечего, а вы наживаетесь…

Железная щеколда нашей старенькой калитки издает резкий звук, который нисколько не похож на мелодичный звон золотых монет. Я оборачиваюсь и вижу отца. Он весь в копоти и саже: вернулся с работы.

За обедом он долго молчит, искоса взглядывая на меня. Мать вздыхает.

— Ну, сынок, — начинает отец, покончив с нехитрым обедом, — учить тебя дальше нам не на что. И рад бы — да капиталов на это дело мы еще не нажили…

— Так я же на круглые пятерки кончил?!

— Ну и что?

— Так принимают же тех, кто с пятерками, на казенный счет… в семинарию.

— Это на дьякона или попа, что ль, учиться? — усмехнулся отец. — Нет, брат. О таком брось и думать. Не было еще у нас в роду долгогривых-то. Нас вся улица просмеет: «Вон, мол, у Игнатьича сын-то в попы подался!..» Нет уж лучше так проживем, как жили. Пойдешь завтра со мной, нашу семинарию кончать будешь. Небось грамотному-то и на заводе легче.

— Отцу-то дьякону заплатил ли? — спросила мать.

— Все в самый аккурат, — успокоил отец, — Сашке в метрике уже лишний годок приписан. Теперь без этого нельзя: насчет годов на заводе строго: чтобы только с четырнадцати…

Мать с грустной, улыбкой погладила меня по голове:

— Вот, Санейко, ты у нас сразу на годок и вырос.

На следующее утро мы с отцом поднялись вместе и, быстро позавтракав, задолго до гудка отправились на наш Верх-Исетский завод.

На заводском дворе и в цехах бывал я и раньше, нося иногда обеды отцу — листобойному мастеру. Но в тот день заводской лязг и грохот, копоть, блики пламени и суетливые фигуры людей подействовали на меня по-новому. Я съежился от страха и почувствовал себя маленьким и жалким.

Мы очутились в большущем длинном цехе, где лежали стопы железа, еще пышущего жаром. Отец подвел меня к молодому рыжеватому рабочему с солдатской выправкой:

— Возьми, Решетников, моего парнишку, малый смышленый, да и училищу кончил. Со старшим мастером Алексеичем уговор уже состоялся.

Рабочий молча кивнул. Отец улыбнулся на прощание и ушел.

Решетников подвел меня к стопе железных листов, уложенной на огромный верстак.

— Дело твое, парень, будет такое: сядешь напротив меня верхом, за стопой, вон на ту железную болванку…

— Это на ту, высоченную? — спросил я.

— Уж какая есть, — пожал плечами мастер. — Будешь, значит, у меня за писаря, за помощника. Я тебе буду сорт выкликать, а ты штемпелем вот этим ставить. Первый сорт — один раз, второй — два раза, третий — три. Ставь хорошенько, чтобы видно печать было, а то — штраф. И вон на ту, железную дощечку, тальковым карандашом каждый сорт записывай по отдельности, черточками в строку. Потому ты и будешь считаться писарем. Эту стопу, пудов на двести весом, мы до обеда должны разбраковать. Да поберегись: листы горячие, спалить руку недолго… Ну а зубилом длинным углы будем отгибать, кои загнутые попадутся. В общем, работа бойкая — не зевай.

Я посмотрел на громадную стопу листов и принялся за работу.

Трудился сосредоточенно, боясь в чем-нибудь ошибиться. Сразу понял: это не дом и не школа, тут нельзя дать себе волю или поблажку какую. На заводе шутки плохи…

— Намаялся? — спросил меня мастер, когда мы, покончив с нормой, сели обедать.

Я отрицательно помотал головой: не признаваться же, в самом деле, что устал с непривычки!

Когда обедали, в цех зашел хорошо одетый высокий человек с пышной светлой шевелюрой.

— Это Шпынов, — с уважением сказал Решетников, — начальник прокатки. Голова! Знает толк в деле… Зато как поломка какая — держись! В пух и прах разнесет виноватого. Из благородных. Барин. Однако, говорят, сосланный из Перми за что-то.

— А тот, что приходил к нам давеча — плюгавый и с глазами, как у лягушки… Кто он?

— Тот Волокитин… Надзиратель здешний. — Решетников презрительно сплюнул. — Гроза деревянная…

— А почему на заводе не все в лаптях? — снова спросил я.

— Эх, дурья голова, — засмеялся Решетников, — соображать надо: в лаптях ходят только прокатчики, да еще листобойщики. Им сподручней. Обутка легкая, не жмет, денег много не просит. В общем, баретки в двадцать четыре клетки… А вон этот прошел, гляди! — указал мне мастер на крепкого плечистого парня. — То Соловьев. Любит он над вашим братом, новичками, шутки шутить… Ты его поостерегись.

Мало утешительного обещало это предостережение. И в жаркий, майский полдень мне стало вдруг зябко, а в горле защекотало от горькой ребячьей обиды. И чтобы не расплакаться на виду у рабочих сортировки, заканчивающих свой обед, отошел я к изгороди надшлюзового помоста, по которому с шумом катила рыжая вода, отработанная в турбинах листобойки и старой листопрокатки…

Но когда мы с отцом возвращались домой после смены, я, усталый, несколько подавленный непривычной тяжестью первого трудового дня, все же испытывал и чувство гордости: сам, своими руками заработал сорок копеек. Старался подражать отцу в походке: шагал широко и тяжело, немного вразвалку. И во взглядах сверстников, играющих на улице, видел уважение. Шутка ли — мастеровой человек с работы идет!

Тяжело доставались мне первые трудовые копейки. После каждой смены руки, казалось, готовы были отвалиться прочь, в голове от чада и грохота гудело, перед глазами все плыло и кружилось.

Нас, подростков, было в цехе много. Особенно подружился я с троими: маленьким и расторопным Витькой Суворовым — моим соучеником по школе, Пашей Быковым из листопрокатки — худым, высоким, с сердитыми голубыми глазами и Сенькой Шиховым — веселым рыжеватым парнишкой, гораздым на шутки и озорные выдумки.

Вскоре я уже знал, что у Павлуши двоюродный братишка Герман работает в механическом цехе, а у веселого Сеньки отец — сапожник и пьяница.

— Он у меня, брат, не простой, отец-то! — подмигнув, сообщил мне Шихов.

— Это как же не простой? Из золота, что ль?

— Не-е, какой из золота! — махнул рукой Сенька. — Пьяница он… Вот ты, к примеру, в раю был?

— В раю?!

— Да!

— Не был. А ты?

— И я нет. А вот отец однажды был.

— Это как же так?

— А вот так! Приходи как-нибудь к нам в гости, он расскажет.

Насчет рая я усомнился, но к Сеньке в гости решил сходить обязательно.

Стало мне известно и о том, как «шутят шутки» над новичками. Пашин брат, Герман, неделю ходил с перевязанной рукой. Во время обеденного перерыва, пока он сидел у нас, в сортировке, кто-то накалил ручку его инструмента, и Герман сильно обжег ладонь.

Соловьев и его приятели обычно ватагой приближались к кому-нибудь и издевались, начиная нарочито-ласково: «Новичок, значит? Так-так…» А кончалось дело грубой бранью.

Решетников в таких случаях хмурился и говорил строго:

— А ну, отойди, ребята! Не балуй!

Не знаю, то ли его боялись, то ли уважали, но задиры всегда отходили прочь без лишних слов. Однако я держал ухо востро, опасаясь каверзы.

Как-то в воскресенье отец вернулся с «толкучки» и позвал меня:

— Санейко! Иди сюда, гляди обновы!..

На столе лежало старенькое ружьишко-шомполка и какого-то неопределенного цвета от долгой носки, но все еще жесткая шляпа-котелок. Я нацепил шляпу на голову, погляделся в мутное зеркало и понравился себе. Шляпа напомнила мне о сказочном мире Робин Гуда. Потом схватился за ружье: здорово!..

Отец довольно улыбался:

— Ходи, ходи по праздникам на охоту в лес. Развлекайся! А в шляпе не пыльно робить будет.

Но мать не одобрила покупки:

— Добротная шляпа, конечно, и не так, чтобы дорогая, да мальчонке не к лицу. Еще и просмеять могут.

Но я сразу выскочил на улицу похвастать обновами перед товарищами.

А утром у входа в цех меня окружила соловьевская ватага. Кто-то надвинул «котелок» на глаза, кто-то насмешливо выругался, кто-то свистнул, кто-то, заглядывая мне в лицо, с притворным почтением спрашивал: