— Послушайте, вы, двое, — взорвался полковник, не выдержав затянувшегося молчания, — какой смысл вести себя так, будто бы подошел конец света? Нужно покончить с вашими разногласиями раз и навсегда, чтобы в будущем не портить друг другу кровь. Лайонел, ты…

— Я считаю, что все это было непростительно, — отчеканил Лайонел, — я никогда этого не забуду… и не прощу! Мама, наши разногласия были отвратительны уже тогда, когда они являлись достоянием семьи, но кричать о них, когда комната набита чужими людьми, в присутствии Джона Гейла!

Он замолчал, как будто бы не мог как следует выразить свои переживания, а когда продолжил, его было еле слышно:

— К утру об этом инциденте будет известно во всей округе. Меня не удивит, если в отделе светской хроники появится соответствующее сообщение. Ты, наверное, сошла с ума!

— Не смей разговаривать с матерью таким тоном! — возмутился полковник. — По-моему, тебе надо выпить стаканчик виски, и тогда у тебя в голове прояснится!

— За всю свою жизнь я не бывал более спокойным и рассудительным!

— В тебе говорит одно упрямство, Лайонел, — заговорила леди Фолей, стараясь не волноваться. — Раньше или позднее тебе следовало дать понять, что я совершенно серьезна в своих претензиях, и сегодняшний вечер подходил для этой цели точно так же, как любой другой. Нет, не прерывай меня!

Она подняла правую руку ладонью вперед; при этом она выглядела поразительно внушительно для своего небольшого роста. В 59 лет она ухитрилась сохранить прекрасную фигуру. Ее васильковое платье было ей к лицу, подчеркивая голубизну ее глаз, грим был наложен искусно, незаметно, но он достигал своей цели. Одним словом, ей никто бы не дал более пятидесяти лет. Волосы у нее были светло-русые, она их оттеняла рыжим лондоколором как раз в такой мере, сколько требовалось, чтобы седина не бросалась в глаза.

Единственное сходство между нею и сыном заключалась в длинных носах и квадратных подбородках. Причем и то, и другое выглядело неожиданным у них обоих.

— Я видела, как твой отец разорил себя и тебя из-за лошадей. Мне пришлось мириться с тем, что он продает ферму за фермой, картину за картиной, все, что у него было, только для того, чтобы иметь возможность дальше держать лошадей. Постепенно эта страсть свела его с ума, и я буду уверена до своего смертного часа, что она его и убила. Я не намерена стоять в стороне и наблюдать за тем, как ты губишь себя тем же безумием.

С минуту стояла мертвая тишина, потом Лайонел поднялся во весь рост, внимательно посмотрел на мать и заорал звенящим от ненависти голосом:

— Не прикасайся к этой лошади! Понятно? Не смей до нее дотрагиваться!

Он повернулся на каблуках и выскочил из комнаты в просторный холл со стенами, обитыми деревянными панелями, на которых в давние времена висели творения великих мастеров. Теперь их осталось всего три, и далеко не самых известных художников.

Лайонел, не задерживаясь, прошел к парадной двери и вышел из дома, не обращая внимания на холод, который казался еще более резким после нагретой атмосферы дома. Он громко хлопнул за собою дверью и сбежал с четырех каменных ступенек крыльца, чтобы сразу повернуть направо, к конюшням. Очутившись там, он никак не мог отдышаться. И вовсе не после бега, а потому, что он себя не помнил от злости.

У входа горела тусклая лампочка, вторая — над стойлом, где находился Шустринг.

Он услышал, как лошадь переминается с ноги на ногу, сжал зубы, стараясь справиться с волнением. Стоило ему подойти к стойлу, как лошадь вытянула шею, обнюхивая его. Он потрепал ее по красивой шее, боясь, что сейчас расплачется от ярости и нервного напряжения.

Он вошел внутрь, включил свет и взял в руки щетку. Лошадь была в безукоризненном состоянии, но Лайонел не мог заставить себя вернуться в дом, ему необходимо было чем-то заняться. Он начал водить щеткой по серым бокам Шустринга, и вдруг услышал, что кто-то приближается к конюшне. Он не оглянулся, когда его дядя появился у входа.

— Лайонел, я хочу с тобой поговорить.

— Это бесполезно. Ты прекрасно знаешь, какова она. С ее стороны это не было пустой угрозой. Но если только она посмеет хоть пальцем тронуть Шустринга, я…

— Молчи! — рявкнул полковник. — Ты сам не понимаешь, что мелешь! — Он решительно распахнул ворота стойла и вошел.

— Великий боже, мальчик, неужели ты воображаешь, будто я не понимаю, что ты переживаешь? Но в то же время мне понятно и отношение твоей матери. Она ненавидит лошадей так же сильно, как мы с тобой их любим, и тут ты ничего не сможешь поделать, потому что в известной мере она права. Лошади разорили твоего отца, и они разорили меня. Ты, может, думаешь, что мне нравится жить в захудалом коттедже, как какой-то арендатор? Или — что моя собственная дочь занимается в качестве гувернантки с парой избалованных олухов? Я слишком уже стар, чтобы можно было что-то изменить, но я великолепно сознаю, что причиной всех моих несчастий явилась любовь к лошадям. Если хочешь знать мое мнение, продай Шустринга, а на вырученные деньги уезжай из Фолей-Холла. Пора тебе зажить самостоятельной жизнью!

— Продать… — начал было Лайонел и, казалось, поперхнулся.

— Это единственно разумная вещь. Мне кажется, Гейл купит его или, по крайней мере, найдет покупателя.

— Через два года Шустринг приобретет для меня состояние.

— Если бы ты знал, сколько раз твоя мать слышала эти самые слова от отца, тебе было бы понятнее, как она переживает, — вздохнул полковник, его голос звучал менее резко.

— Не возлагай слишком больших надежд на одну лошадь, Лайонел. Я ж знаю, что Шустринг у тебя вырос из жеребенка, я знаю, что ты в него вложил свою душу, я знаю, что ты его считаешь лучшей спортивной лошадью в мире, но может случиться так, что Шустринг победит всего лишь раз в каких-то малозначительных соревнованиях, максимум два-три раза… Таков закон. Мне ли его не знать? Любой человек, любящий лошадей, непременно бывает уверен, что ему удалось-таки отыскать чемпиона, но такое случается всего лишь раз в четыре-пять лет и нет оснований полагать, что именно ты окажешься счастливчиком. Продай его, Лайонел. И тогда ты будешь совершенно уверен, что твоя мать не сделает ничего такого, что навсегда воздвигнет между вами непроходимый барьер. И на некоторое время у тебя хватит средств зажить самостоятельно. Если бы это не было так близко от нее, я бы посоветовал тебе начать работать с Джоном Гейлом. Он мне недавно говорил, что очень трудно найти жокеев, которые трудились бы не столько ради денег, сколько из-за любви к лошадям… Будь благоразумен, возьми за Шустринга хорошие деньги, пока это еще возможно, потому что действительно может случиться так, что в один прекрасный день ты придешь сюда и обнаружишь, что твоя мать-таки отравила лошадь! Не доводи до этого дело, это было бы настоящей трагедией!

— Я приму меры для того, чтобы ничего подобного не случилось, — горько сказал Лайонел, — я его на этих днях отведу в конюшни Гейла, он там останется месяца на два, на три, сколько потребуется.

— Мне думается, Джон Гейл даст тебе за него тысячи две наличными, — сказал полковник.

— Я вовсе не продаю Шустринга, пора бы это понять! — снова рассердился Лайонел. Он подошел к седлу, висящему на стене, и снял его.

— Я составлю себе состояние на этой лошади. Похоже, ты не видишь, что он обладает решительно всем.

Он довольно резко бросил седло на спину лошади, и та запротестовала, оскорбленная таким непривычным для нее обращением.

— Спокойно, старина, — стал успокаивать ее молодой человек, — мы скоро отсюда уйдем.

Он принялся седлать лошадь, а полковник внимательно следил за каждым его движением, невольно любуясь красавцем-конем.

Кэтлин Рассел сидела на пуфике перед огнем, который горел так же ярко, как в гостиной в Фолей-Холле. Она посмотрела на сестру, обхватила руками колени и сказала:

— Я ставлю на Джона.

— Ну, довольно! — оборвала ее Дафния, но без всякой злобы. Она по-прежнему походила на фарфоровую куклу, хотя сидела, свернувшись в уголке большого глубокого кресла по другую сторону камина.