Дым слоями шевелился над зеленым абажуром керосиновой лампы. Тепло было. На мягких диванах, на расстеленных по всему полу коврах храпели утомленные за ночь солдаты; в кресле, припав к журнальному столику, ласково обняв телефонный аппарат, спал, скошенный усталостью, связист Колокольчиков, сладко чмокая губами, терся щекой о трубку, бормотал во сне:

- А ты к колодцу сходи... к колодцу...

Заряжающий Богатенков, только что сменявшийся на посту у орудий, сидел в нижней рубахе на ковре, сосредоточенно пришивал крючок к шинели, изредка поглядывал на Колокольчикова с нежностью. Богатенков высок, темноволос, атлетически сложен - движения сильных рабочих пальцев уверенны, бугры молодых мускулов напрягаются под рубахой, лицо, покрытое ровной смуглотой, красиво.

- Бывает же, товарищ капитан, - сказал он, обращаясь к Новикову. - В госпитале два месяца лежал - бомбежки снились, здесь, на передовой, полынь, степь на зорьке, терриконики снятся, лампочки в забое. Проснешься - будто гудок на шахту. А к Колокольчикову вон... колодцы привязались.

- Ложитесь, - сказал Новиков. - Не теряйте минуты.

Майор Гулько, перекатывая сигарету во рту, брезгливо морщась от дыма, перелистывал прокуренными пальцами толстую иллюстрированную книгу, лежавшую на столе, не без отвращения говорил:

- Разгул цинизма в степени эн плюс единица. Кровь, смерть, улыбки возле могил. Разрушения. "Фотографии России"... Книга для немецких офицеров. Петин!

- позвал он. - Эту сволочь - в уборную, в сортир! В сортир! заключил он

и, сердясь, швырнул книгу на колени сонно разомлевшему в кресле ординарцу.

Петин вздрогнул, стряхнул дремотное оцепенение, тоже полистал, пощупал книгу неправдоподобно большими руками, подумал и во всю ширину лица заулыбался:

- Куда ее, товарищ майор? Наждак!

Гулько зло фыркнул волосатым носом.

- Я, с позволения сказать, инженер, всю жизнь бродил по стройкам и знаю, что такое Россия, - отчетливо заговорил он. - И отлично знаю, что такое фашизм. Мир в руинах, распятия на деревьях, пепел городов, двуногое подобие человека с исступленной жаждой уничтожения, садизма, возведенного в идеал. Вы что так смотрите, Новиков?

- Я хотел сказать, что знаком с прописными истинами, - ответил Новиков.

- О, если бы каждый в мире знал эти прописные истины! - проговорил Гулько, насупясь.

- Я не люблю, товарищ майор, когда вслух говорят о вещах, известных каждому, - сказал Новиков. - От частого употребления стирается смысл. Надо ненавидеть молча.

- Вон как? Весьма любопытно, - ворчливо произнес Гулько, косясь на затихшего за столом Алешина. - А вы, младший лейтенант? Что вы полагаете, мм?

Новиков отодвинул рюмку, вынул портсигар, звонко щелкнул крышкой.

- Он непосредственно подчиняется мне, значит, согласен со мной!

Алешин с независимым видом слушал, но после слов капитана смущенно

заалел пятнами, неожиданно засмеялся тем естественным веселым смехом молодости, который так поражал Новикова в Лене.

- Россия, - задумчиво проговорил Новиков. - Я только в войну увидел и понял, что такое Россия. Вы знаете, Витя, что такое Россия?

Оттого, что капитан назвал его Витей, младший лейтенант посмотрел влюбленно на лицо Новикова с щербинкой возле левой брови. И тотчас Гулько заинтересованно взглянул в серые, мрачноватые глаза капитана, самого молодого капитана в полку, этого полувзрослого-полумальчика; спросил:

- Что же! Выкладывайте...

Новиков не ответил.

- До России не достанешь. За Польшей она. Эх, километры! - проговорил Богатенков, укрываясь шинелью, натягивая ее на голову.

Новиков встал, привычным движением передвинул пистолет на ремне, подошел к телефону. Связист Колокольчиков, по-прежнему нежно обнимая аппарат, неспокойно терся щекой о трубку, дрожа во сне синими от усталости веками, бормотал:

- Ты к колодцу иди, к колодцу... Вода хо-олодная...

- Вот она, Россия, - тихо и серьезно сказал Новиков.

Осторожно высвободил трубку из-под горячей щеки связиста, вызвал орудия Овчинникова. Подождал немного, стоя перед Колокольчиковым, который с сонным лепетом поудобнее устраивался щекой на ладони, заговорил вполголоса, услышав Овчинникова, о минном поле, потом закончил твердо:

- Если прохода не будет, отдам под суд, - и положил трубку.

- Слушайте, Новиков, - проговорил майор Гулько, похлопав ладонью по стопке немецких журналов. - Вообще, сколько вам лет? Кто вы такой до войны

- школьник, студент?

- Какое это имеет значение? - ответил Новиков. - Если это интересует, посмотрите личное дело в штабе дивизиона.

- Ну, время истекло, мне пора, - сказал Гулько. - Петин, лошадей!

Звеня шпорами, подтянул узкие сапоги, очевидно жавшие ему, и, не отрывая ласково погрустневших глаз от ручных часов, заговорил: - Как бы ни сложилась у вас обстановка, капитан Новиков, ваша батарея самая крайняя на фланге. На легкий бой не надейтесь.

- Не надеюсь, товарищ майор, - ответил Новиков и замолчал; видимо, Гулько знал то, чего не знал он.

- И прошу вас как можно меньше пить эту трофейную дрянь, - посоветовал Гулько и тихонько и нежно взял капитана под руку, повел к двери, остановился, глядя в лицо Новикова, сказал, почти шепотом, чтобы не слышал Алешин: - В сущности, мальчик ведь вы еще, что уж там, хоть многому научились. А у вас вся жизнь впереди. Пока молоды, спешите делать добро. В молодости все особенно чутки к добру. Простите за философию. Война кончится. Все у вас впереди. Если, конечно, останетесь живы. Если останетесь...

И, пожав Новикову локоть, вышел, машинально нагнув в дверях худую спину, будто из низкой землянки выходил. С ненужным щегольством протренькали шпоры на лестнице, стихли внизу.

Сунув руки в карманы, Новиков прошелся по комнате, испытывая беспокойство, досаду: никто прежде не напоминал ему о его молодости, которую он скрывал, как слабость, и которой стеснялся здесь, на войне. Люди, подчинявшиеся ему, были вдвое старше, а он имел непрекословные права опытного, отвечающего за их жизнь человека и давно уже свыкся с этим.

- Что это? - спросил Новиков, увидя под ногами чужие вещмешки. - Откуда тряпки?

- А это того... из медсанбата... мордача, - ответил Алешин.

- А-а, - неопределенно сказал Новиков и повторил вполголоса: - Что ж, и на войне есть добро. Добро и зло. Вы не изучали философию, Витя?

Младший лейтенант Алешин, навалясь грудью на стол, по-мальчишески внимательно рассматривал красочные фотографии немецких иллюстрированных журналов, думал о чем-то. Мягко-зеленоватый свет лампы падал на белый чистый лоб Алешина, на ровные брови, на раскрытые, по- летнему синие глаза его; они казались молодо и отчаянно прозрачны.

- Ну и везет вам, товарищ капитан! - весело, даже восхищенно воскликнул Алешин. - Просто чертовски везет!

Новиков лег на диван, не снимая сапог, накрыл грудь шинелью, сказал:

- Так кажется, Витя. Не гасите свет. Почему везет?

Алешин отодвинул кресло, с наслаждением потянулся и, разбежавшись, словно ныряя в воду, бросился на свободную, туго заскрипевшую пружинами тахту и, лежа уже, стал расстегивать гимнастерку и одновременно - носком о каблук - стаскивать сапоги.

Потом, кулаком подбивая пухлую, пахнущую свежей наволочкой подутттку, сказал с ноткой мечтательности в голосе:

- Нет, серьезно, товарищ капитан, вы счастливец, вам везет? Вот вернетесь после войны, весь в орденах, со званием... Вас в академию. А я, черт!.. - Он вздохнул, приподнялся, по-детски подпер кулаком подбородок, белела круглая юная шея, каштановые волосы наивно-трогательно упали на лоб ему. - А я просто черт знает что, товарищ капитан. Серьезно. Орден Красной Звезды получил, вот медаль "За отвагу" - никак. - И договорил совсем уж доверительно: - А для меня самое дорогое из всех орденов - солдатская медаль "За отвагу". Серьезно! Вы не

смейтесь!

- Добудете и медаль. Это не так сложно, - ответил Новиков и спросил: Вас кто-нибудь ждет?.. Ну, мать, сестра, невеста?