Она молча протягивает ему документ.

— Так! Превосходно! Но что могла она обнаружить на этом острове? И опять не указано географическое положение. Чутье не даром подсказывало мне, что нужно посадить «своего» человека на «Эребус II». Но эта история с якобы научной целью экспедиции сбила меня с толку. Этот Маркэн хитрее, чем кажется. А может, он сам ничего не знал? Но у него была научная цель, у этого крестового похода… Это очевидно. Еще шесть дней! Раньше Лига наций не выскажется, а в случае надобности, можно будет отсрочить ее решение. Пойдите на жертву, чтобы получить этот остров. Гм-м!.. Надо узнать, в чем тут дело, прежде чем вмешиваться в эту историю. Мы, очевидно, прозевали важные сообщения. Они, вероятно, получены морским министерством, но наш агент К. 12 уволен, а его заместитель не успел еще освоиться. Ривье, вероятно, тоже в курсе дела. Нам надо заставить его говорить. Ты поедешь к нему, Эльза, и употребишь все силы… все. Ты можешь сказать в виде вступления, что интересуешься доктором Маркэном.

Кобулер произнес последние слова с подчеркнутой уверенностью. Но он отлично видит, что какое-то новое чувство является противовесом его влиянию и что в душе его дочери появляются первые признаки возмущения.

Она встает, как будто борется с обычной покорностью, и отвечает равнодушным тоном, в котором чувствуется, однако, решительная твердость:

— Отец, мне очень неприятно говорить вам, что вы делаете ошибку… ляпсус, предлагая мне это расследование. Вы говорите с вашей дочерью, с вашим секретарем-криптографом, а не с одной из светских сотрудниц службы — Лоттой Шмубах, Грегорией Гротеску и прочими. Вот подходящие личности для этой специальной работы, которую вы мне предлагаете. Я отдаю службе только свой разум. А главное, я не обладаю профессиональными способностями этих дам. Подумайте, отец, посылая меня к Ривье, вы нарушаете правила справедливого тейлоризма и разделения труда. Каждому его специальность!

— Эльза, — произнес Кобулер с деланным добродушием, — ты меня напугала. Мне показалось, что тебя охватил приступ той вульгарной и условной морали, от которой я всеми силами старался тебя освободить с тех пор, как твоя покойная мать пробовала привить ее тебе. Но, слава богу, это еще не то. У тебя, однако, опасная наклонность к самостоятельности, к уклонению от нужд службы. Они могут потребовать большего, чем утилизации твоих аналитических способностей. Но в данном случае я не хочу принуждать тебя. Мы подождем приезда Маркэна. Он не замедлит явиться к тебе, через него мы, по крайней мере, узнаем правду… Это нас задержит на шесть, восемь дней. Ну что ж! Придется устроить маленькое возлияние, чтобы затянуть на это время женевскую конференцию. Да, кстати, мы едем завтра в Одресселль. Эта тупица Гедеон делает промах за промахом: мне надо было оставаться на месте, чтобы, как и в прошлые разы, самому следить за тиражом бумаг. Последний выпуск не соответствует образцу. Он не принимает краски, как предыдущий… или Гедеон не умеет с нею обращаться. Во всяком случае, эти деньги нельзя пустить в обращение. Следовательно, повторяю, надо ехать в Одрессель. Ты поедешь со мной, само собой разумеется, ты нужна мне там так же, как и здесь. Я надеюсь, что мы справимся дней за восемь. Таким образом, на другой день после его приезда, мы сможем принять доктора Маркэна, если он, как я полагаю, посетит нас. Ты не откажешься принять его, не правда ли? У этого дурака Жолио он смотрел на тебя с таким видом… И ты заставишь его рассказать.

И малахитово-зеленые глаза впиваются в синие глаза с черными ресницами. Еще лишний раз пробует профессор на своей дочери эту силу высшего обольщения, которая сочетается иногда с отсутствием совести и делает из людей великих преступников, так же, как в соединении с благородством души или добродетели, создает героев и святых.

Фредерика-Эльза отвечает:

— Хорошо, я повидаю доктора Маркэна.

Но Кобулер понимает, что если бы он повторил, как ему хочется: «и ты заставишь его рассказать», она бы решительно ответила: «нет». Он не повторил приказания и ограничился улыбкой.

Благодаря принятым мерам предосторожности и неусыпной бдительности капитана, не явившееся неожиданным, действительно произошедшее на третий день плаванья, возмущение команды кончилось ничем. Капитан Барко, помешанный на строгой дисциплине, взял правильную линию, сделав вид, что не замечает двух-трех тонн самородков, припрятанных матросами у себя. Команда смотрела на эту добычу, как на личную собственность, и ее вожделение к грузу, наполнявшему трюмы, было частью нейтрализовано обладанием нескольких сот тысяч франков. Матросы, с этим колоссальным для них богатством в руках, предвкушали бездну удовольствий по прибытии в порт; надежды этих первобытно-ограниченных людей на будущие наслаждения ослабили на короткое время смелость, с которой они в противном случае не преминули бы завладеть судном.

Кроме того, им нехватало вожака. Кок, индо-китаец, вздумал было взять на себя эту роль, на цвет его кожи очень вредил ему в глазах его сообщников, которые с ним не считались.

Все дело ограничилось попыткой овладеть тремя постами — штурвальным мостиком, машинным отделением и помещением радио. Залп картечи с капитанского мостика заставил разбежаться четырех мятежников, нападавших на первый пост; старший механик отстоял машинное отделение, а в помещении радио телеграфист Мадек, с револьвером в руках, самоотверженно отбил нападение третьей группы. К несчастью, какой-то тяжелый предмет, брошенный нападающими (топор, кажется), попал на аппараты радио и причинил им такие повреждения, что до конца путешествия мы лишены были возможности пользоваться ими. Последняя радиограмма, принятая нами, была от контр-миноносца «Эспадон», который вместе с транспортом «Корнуэль» проходил в это время к острову двумястами километрами южнее нас.

Это было единственное неприятное последствие неудавшегося восстания. Через четверть часа после свистка, по которому мятежники бросились в атаку, порядок был восстановлен и побежденные бунтари стали на работу.

Должен заметить, что в эти критические минуты я находился в лазарете и надо мной не было учинено никакого насилия. Мятежники ограничились тем, что заперли меня на ключ на все время свалки.

Мое специальное положение врача и кажущееся спокойствие, с которым я исполнял свои обязанности — как будто лечил обыкновенных мирных граждан в своей больнице на суше, — сделали то, что команда относилась ко мне особенно снисходительно, с почтительной фамильярностью и доверием.

Доверие сыграло решительную роль в сохранении тайны, которую необходимо было соблюсти втечение некоторого времени по прибытии в порт, о фактической природе острова и груза, наполнявшего наши трюмы.

Торжественная клятва, данная капитану мною и офицерами, гарантировала наше молчание. Но матросы… Сойдя на берег, они немедленно станут хвастаться своими самородками и расскажут все.

Если бы не высшие интересы Франции, которыми продиктовано было мое поведение, я бы чувствовал угрызение совести за свою хитрость, которая в сущности была злоупотреблением доверчивостью матросов. Но я думаю, что поступил правильно, и да поможет мне бог He совершить никогда более тяжкого греха.

Надежда (которую питал капитан Барко) взять людей под стражу по обвинению в мятеже, помоему, ничуть не спасала положения: ведь по пути в тюрьму, на людных улицах, окруженные толпой любопытных и журналистов, матросы несомненно станут болтать.

Дружба с камбузником, — славный парень, уроженец Лилля, как и я, с которым я частенько ходил беседовать в отсутствии индо-китайца кока, чтобы насладиться родным наречием, — дала мне возможность привести в исполнение свой план.

Надлежащая доза хлорал-гидрата с морфием, который я всыпал в суп команды в последний день пути, когда мы проходили у мыса Хааг… и при входе в Шербургский рейд вся команда, которую, предупрежденный мною капитан позаботился вызвать на палубу, спала вповалку тяжелым, глубоким сном.