— Во всяком случае, — подхватил господин Жермен-Люка, — будете ли вы действовать медленно или быстро, постепенно или сразу, вы возбудите внимание Лиги наций. Вам все равно придется выявить происхождение этой массы золота, которую вы бросите на рынок.

— Нет, — возразил Ривье. — До передачи острова, которая не замедлит состояться, потому, что мы постараемся ускорить ее всеми возможными мерами, груз «Эребуса II» не будет пущен в обращение. Мы сделаем вид, что утилизируем запасные фонды государственного банка.

— Скажут, что вы действуете непозволительно поспешно и легкомысленно. Подумайте только, что, когда правда станет известна (ведь она когда-нибудь обнаружится), Лига наций отменит свое первоначальное решение, отнимет остров у Франции, чтобы его интернационализировать, и потребует от нас вознаграждения за то, что мы его использовали.

— Она все же не отнимет у нас золота, которое будет пущено в оборот до того времени. И это лишняя причина, чтобы заставить нас торопиться. Ваша политика недостаточно смела, господин премьер, и вы слишком далеко загадываете вперед… Неужели же за время войны и в последующие годы мы недостаточно изучили относительность человеческих поступков, не поняли, что невозможно узнать заранее, что будет разумно, что неразумно? А потому постараемся поступать так, как нам кажется лучше и как подсказывает нам совесть. Будущее покажет. Сначала надо действовать. Действовать — это все.

Пилот не обманул нас. Без пяти минут одиннадцать вдали показались огни Шербурга, а ровно в одиннадцать, как он нам и обещал, мы выходили из кабины на ярко освещенный аэродром.

У роскошного шестиместного автомобиля ожидал нас морской офицер, тот самый, который утром встречал «Эребус II». Он явился, чтобы приветствовать премьера и облегчить нам запрещенный в ночную пору вход в военный порт.

Действительно, «Эребус II» хорошо охранялся: от ворот арсенала и до набережной бухты, где он стоял на якоре, нас не менее трех раз останавливали часовые. У герметически закрытых люков, ярко освещенных электрическим светом прожекторов, стояла морская стража о ружьями на плечо.

Второй лейтенант и пять офицеров, остававшихся на судне, приняли нас в рубке; потом капитан Барко, вступивший опять во владение своим судном, хотел сначала предложить нам в кают-компании по бокалу портвейна в честь дорогих гостей. Но парижанам не хотелось ни задерживаться, ни выслушивать рапорта второго лейтенанта о выполнении данных капитаном инструкций: «все матросы в одиночках в тюрьме, помещение команды, так же, как и все люки, опечатано, журналисты спроважены и т. д.».

— Капитан, — сказал господин Жермен-Люка, вставая, — вы нас простите, но если мы хотим сегодня же ночью вернуться в Париж…

— Совершенно верно, господа… Сюда, прошу вас…

И в сопровождении обоих начальников, которые освещали путь электрическими фонариками, мы двинулись по внутренним коридорам судна к большой водонепроницаемой перегородке.

— Вот трюм № 1,—произнес капитан Барш. — Его только что открыли для вас, господа. Осторожнее, здесь железная лестница.

Электрические фонари осветили на глубине двух метров под нами смутную массу желтых камешков с красными пятнами — самородки с острова Фереор.

Без единого звука все три магната политики и финансов спустились один за другим на это ложе золотых камешков. Но когда под ногами их эти камешки заскрипели, обнаружилось их волнение. Ривье выпрямился и, глубоко дыша, отбросил каблуком несколько камней, чтобы проверить толщину слоя. Управляющий Французским банком осматривал трюм с каким-то беспричинным смехом, который странно звучал в гулком пространстве и ежеминутно грозил перейти в нервный припадок. Премьер крепко выругался на лангедокском наречии. После чего, овладев собой, эти трое, обладавшие такой большой силой интеллекта, эти три высшие представители человечества, эти носители цивилизации с непринуждённой улыбкой нагнулись к богу-золоту и дрожащими пальцами подняли каждый по одному камешку… так же, как и мы некогда, — на память.

Капитан Барко, выполнив свою миссию в Париже, остался на судне, чтобы лично охранять его до того момента, когда выгрузка станет возможна. Я же, прежде чем сесть в адмиральский автомобиль с господами Жермен-Люка, Хото и Ривье, воспользовался своим путешествием на «Эребус II», чтобы забежать в свою каюту и взять чемодан.

В два часа утра, ровно через пять часов после нашего отлета из Бурже, мы выходили на его аэродроме из своего воздушного экипажа.

— Ты остановишься у меня, — сказал мне Жан-Поль Ривье тоном, не допускающим возражения, когда мы подъезжали к Парижу. Моя жена и дочь пробудут еще недели две в Биаррице, но домашний распорядок не пострадает от этого, надеюсь, что тебе будет не плохо… Если ты хочешь присутствовать при исторических событиях, вызванных привезенной тобой новостью, вставай пораньше.

В доме со мной обращались, как с почетным гостем. Особняк на авеню Вилье был не велик и не отличался кричащей роскошью «нувориша»[26]: у Ривье было много вкуса, и у него можно было чувствовать себя спокойно и удобно. Моя комната с кроватью под балдахином и приподнятым альковом напоминала мне комнату Людовика XIV в Версали.

Благодаря сильному утомлению, я спал «поцарски», и лакею стоило не малого труда разбудить меня в 8 часов.

Я застал Ривье в столовой за просмотром телеграмм.

— Здравствуй, мой дорогой, четырежды миллиардер! — пошутил я по праву нашей старой дружбы.

Финансист пожал мне руку, не отрываясь от телеграмм; потом со снисходительной иронией сказал:

— Я миллиардер? Что ты себе вообразил, друг мой? Но это ничуть не интересует меня. Я бы не знал, что с ними делать, с миллиардами. Я способен жить на сто су в день. Эти миллиарды, половина которых причитается мне, я дарю Франции. И с сегодняшнего утра банк Ривье бросит их в битву, как с своей стороны тоже сделает Французский банк, чтобы способствовать поднятию франка. Хочешь присутствовать при этой операции? Ты заслужил это!

— Конечно, — согласился я. — Но такой профан, как я, не поймет ничего.

— Я тебе объясню.

И с той необыкновенной способностью раздвоения внимания, которая замечалась у него еще в школе и еще более развитою им методическим упражнением, он стал объяснять, не переставая есть и просматривать корреспонденцию:

— Как ты видел, управляющий Французским банком такой же сторонник ревальвации, как и я. Уже втечение многих месяцев он готовился к атаке, ожидая лишь удобного случая. Ведь в этом все. Итак, в 2 часа сегодня ночью, убедившись в существовании золота в Шербурге, он начал наступление в Нью-Йорке (где в то время благодаря разнице долготы было восемь часов утра). Артиллерийская подготовка перед наступлением. В несколько часов фунт упал на 25 пунктов: вчера вечером он котировался 460, сегодня утром 435.

— Но почему вы не начали действовать раньше, раз это так просто?

— Вот именно! Да потому, что, если не поддержать усилия, за этим искусственным повышением франка последует реакция, при которой он падет еще ниже, как каждый раз, когда пытались проделать такую же штуку, не решаясь пользоваться резервами банка… Но теперь можно действовать слепо, и должно удасться. Ты кончил есть? Да? Тогда бери пальто, шляпу и едем.

Через десять минут «Испано»[27] финансиста покатил нас по бульвару Осман к банку Ривье и К°.

Этот храм божества спекуляции (более современного, более могущественного, чем бог золота, помещающийся в том же храме) соперничает с Лионским кредитом и «Сосиетэ женераль» и блещет еще большим великолепием. Его лестница и центральная зала облицованы мрамором, желтым с черными прожилками, которые особенно выделяют его блеск и придают помещению вид особенного благородства. Стеклянный купол вместе с невидимыми электрическими лампами проливает какой-то особенный, неземной свет. Никаких перегородок между служителями божества и публикой: они встречаются лицом к лицу. Один только жрец банкнотов со своим сундуком, из которого выходят пачки кредиток, заперт в клетку из прозрачных стекол, где он и совершает жертвоприношения.