В это майское утро все было прекрасным: и море, очень синее и очень спокойное, такое спокойное, что кипящие кильватерные струи из-под раздвоенной кормы «Руслана» уходили, казалось, в бесконечность, тая где-то у самого горизонта; и небо, очень синее и очень прозрачное, с удивительно уютными и ручными кучевыми облачками, томно нежившимися на солнце. От палубы пахло совсем по-домашнему, как от пола в той допотопной бревенчатой хоромине в Увалихе, где Аракелов отдыхал прошлым летом. Каждое утро хозяйка, болтливым колобком катавшаяся по дому баба Дуся, мыла некрашеный, отполированный годами и шагами пол, надраивала его голиком, и вокруг распространялся аромат дерева, солнца, воды… Собственно, почему солнца? И почему воды? На этот вопрос Аракелов ответить не мог. Ему так казалось — и все тут. Этот запах будил его, он еще несколько минут лежал, вслушиваясь в равномерное шарканье голика и невнятное пение-бормотание бабы Дуси, и его наполняло удивительное чувство полного и отрешенного отдыха.

Так оно было и сейчас. Свои шестьсот часов он отработал. Теперь можно позволить себе роскошь поваляться в шезлонге в тени «Марты», глядя, как тают вдали пенные полоски, говорливо рвущиеся из-под кормы; можно почувствовать себя на борту «Руслана» просто пассажиром, этаким пресыщенным туристиком, совершающим очаровательный круиз «Из зимы в лето». Шестьсот часов — по шестидесяти на каждой из десяти глубоководных станций программы — дают на это право. Жаль только кейфовать ему недолго: завтра «Руслан» зайдет на Гайотиду-Вест, а оттуда на перекладных — сперва дирижаблем «Транспасифика» до Владивостока, потом самолетом — Аракелов за три дня доберется домой. А там и до отпуска рукой подать…

Эх! Аракелов потянулся — так, что хрустнули суставы, — заложил руки за голову и стал смотреть, как резвится в полукабельтове от борта «Руслана» небольшая — голов десять-двенадцать — стайка дельфинов-гринд. Здоровенные зверюги чуть ли не в тонну весом вылетали из воды, с легкостью заправских балерин совершали этакий «душой исполненный полет» и гладко, почти без брызг возвращались в море. Это выглядело так противоестественно, что невольно захватывало дух.

Через полчаса Аракелову пришлось все же встать и вслед за неумолимо сокращавшейся тенью передвинуть шезлонг на пару метров в сторону, под самый бок «Марты». Аракелов похлопал рукой по прохладному металлу ее борта — лежи, лежи, чудовище, мы с тобой славно поработали. Только тебе еще вкалывать и вкалывать, а я уже все. Впрочем, тебе-то что, ты железная… Это про нас только говорят, что мы железные. А на самом деле мы вовсе не железные. Мы черт знает насколько не железные. Не то, что ты! А пока — отдыхай… Сколько ж тебе отдыхать? Дня два, пожалуй. Помнится, следующая станция милях в пятидесяти севернее Караури. Точно, два дня. Значит, когда ты пойдешь туда, вниз, я буду спокойненько перекусывать в буфете какого-нибудь Омска-Томска…

«Марта» была батипланом из третьего поколения потомков «Алвина» и «Атланта». Маленькая двухместная машина, скорее похожая на самолет, только с перевернутым почему-то вниз хвостовым оперением. Этакий несуразный пятиметровый самолетик, хотя в воде он и мог дать сто очков форы любому истребителю. «Ну, это я, пожалуй, подзагнул, — подумал Аракелов. — Это слишком». Но все равно, посудинка хороша. Недаром она неизменно вызывала завистливые вздохи коллег с «Гломара Саммерли» и «Ашоки», с которыми «Руслан» встретился в море. Аракелов с нежностью погладил рукой стальной борт.

В сущности, их ничто не связывало. «Марта» работала только в верхних горизонтах, до семисот метров, тогда как Аракелов — глубинник — редко ходил меньше чем на тысячу. И все же… Все же оба они были оттуда. Аракелов — наполовину человек, наполовину батиандр, одушевленная машина для исследования глубин; «Марта» — глубоководный аппарат, который Аракелов с удовольствием очеловечивал. В чем-то они были близки друг другу…

Аракелов достал из-под шезлонга предусмотрительно припасенный термос, налил в стаканчик соку, — стаканчик мгновенно вспотел, — выпил и поставил термос на крыло «Марты». Крыло было массивное, короткое, и это больше всего отличало «Марту» от самолета. Зато пара манипуляторов, выдвигавшихся как раз там, где у самолета шасси, усугубляло сходство. Перебирая эти сходства и различия, Аракелов запутался окончательно. «И ладно, — лениво подумал он. — Похожа, не похожа… Ну и что?»

По узкому трапу с ботдека спустилась Марийка и, улыбаясь, пошла к Аракелову. Аракелов помахал ей рукой. Он прикрыл глаза, но из-под приспущенных век откровенно любовался ею. Высокая, статная, она была Аракелову выше плеча — это при его-то ста девяноста восьми! Но самым удивительным в ней была походка — не женщины, а феи-акселератки, из тех, что в лунные ночи танцуют на лесных полянах, и под их хрустальными туфельками не сминается трава…

Марийка вытащила из щели между тупым носом «Марты» и лебедкой второй шезлонг и расставила его рядом с аракеловским.

— Ж-жарко, — выдохнула она. — Я посадила Володьку за обсчет, а сама сбежала… Отдыхаешь, дух?

— Угу-м, — неопределенно промычал Аракелов.

Духами называли батиандров. Повелось это с тех пор, как кто-то из газетчиков окрестил их «духами пучин», антиподами «ангелов неба» — космонавтов. «Ангелы неба и духи пучин»… Чье это? Из какого-то стихотворения… Аракелов попытался вспомнить, но не смог. А может, и не знал никогда. Впрочем, «небеса» и «пучины» в обиходе быстро отпали, но «ангелы» и «духи» прижились. Тем более что флотские традиции живучи и с исчезновением пароходов и кочегаров надо же стало называть кого-то духами…

— Попить-то дай, — сказала Марийка. Именно сказала, а не попросила и даже не приказала. — Что там у тебя? Небось опять соки хлещешь?

— А как же… Грейпфрут и манго. Упоительное сочетаньице. Услада желудка.

— Так угостишь?

Марийка медленно, с видимым наслаждением потягивала коктейль. Потом протянула Аракелову пустой стакан:

— На, забери… услада желудка. И куда же ты теперь?

— В Ленинград, куда ж еще. Отчитаюсь, а там и отпуск.

— И сколько тебе набежало?

— Дней пятьдесят… Точно не знаю, не считал еще. А что?

— Так просто… Решил уже, куда поедешь?

— Нет, — сказал Аракелов, хотя перед глазами его мгновенно прокрутилась целая короткометражка: пронизанный солнцем сосновый бор, тот, что километрах в трех к северо-западу от Увалихи, мягкий, пружинящий под ногами, словно хорасанский ковер, мох, в котором кеды утопают по самые наклейки на щиколотках, одуряюще смолистохвойный запах… И чуть впереди — шагов на десять, не больше — Марийка в синих джинсах и свитерке, с волосами, тщательно упрятанными под косынку… Такой он ее никогда не видел. Но такой она должна была быть — там, в Увалихе, вместе с ним. Каждое утро просыпаться под бабы Дусино пение, пить парное молоко и до одури бродить по лесу, а иногда — уходить с палаткой или даже просто так, с одеялом в скатке, чтобы ночевать у костра где-нибудь на берегу Щучьего озера… Отпуск! Если бы он получился таким!

— Нет, — повторил Аракелов. — Ничего я еще не решил. А ты? У тебя ведь тоже отпуск?

Марийка кивнула.

— Не знаю… Море — надоело. В горы податься, что ли? Вот ребята на Памир зовут… Искупаемся, а? — Это было сказано безо всякого перехода, с естественной для Марийки непоследовательностью.

— Давай, — сказал Аракелов. — В бассейне, по-моему, никого.

— Ага, — отозвалась Марийка. — Сейчас. Лень вот что-то. Уходить не хочется. Да и разговор у нас с тобой увлекательный. Интеллектуальный.