— Какой подарок? Зачем? — отрывисто произнес Дымов, вперяя в своего собеседника испытующий взгляд.

— Чтобы лишний раз доказать вам свое благоволение, батюшка, другой причины этой атенции я не вижу.

— Ты вот как это понимаешь?

— Никто это иначе понять не дерзнет, батюшка.

— А я тебе говорю, что городские кумушки так надоели мне россказнями о внимании светлейшего к Людмиле, что я хочу ее в деревню отправить, — запальчиво возвышая голос, сказал отец.

— И я первый одобрил бы ваше намерение, батюшка, если бы нашей фамильной чести грозила опасность. Но ничего подобного нет. Князь в скором времени уедет отсюда и, кроме самой обыкновенной ласки, как дитяти глубокоуважаемого им слуги отечества и императрицы, он ничего по отношению к моей сестре не проявил и никогда не позволит себе проявить. Людмила — не бездомная сирота, за нее есть кому заступиться: у нее есть отец, известный честностью своих правил, и брат, готовый во всякое время отдать жизнь за честь семьи, — продолжал молодой человек с благородным одушевлением.

Но стоило только взглянуть на его отца, чтобы убедиться, что тот не верит искренности его заявлений; саркастическая усмешка, появившаяся на его губах при первых словах сына, не сходила с них до конца его речи, а когда Лев Алексеевич все тем же высокопарным тоном заявил, что честь фамилии ему столь же дорога, как и его отцу, последний довольно обидно прервал его на полуслове.

— Говори это тому, кто тебя не знает, а со мной нечего пешки-то точить; я, брат, цену твоей чести знаю, — произнес он вполголоса и, круто меняя разговор, отрывисто спросил:

— Известно тебе, что зять Василий Романович и сам у Пановых перестал бывать, и жену к ним не пускает?

— В первый раз слышу, батюшка! А по какой причине?

— Уж это — твое дело разузнать, а я одно только знаю: Андрей Романович — человек достойный и благороднейших правил — без причины никого не обидит. Лизаветку же нашу я понимаю как пустую бабенку и тщеславную интриганку, а мужа ее — как круглого дурака, который не понимает, что у него под носом делается, — продолжал с возрастающим раздражением Дымов. — Князь увидел в первый раз Людмилу у них и вниманием к ней подает повод к оскорбительным для нашей чести толкам. Я не желаю, чтобы это продолжалось, слышишь? — прибавил он, запальчиво ударяя по столу.

— Ваше желание будет исполнено, батюшка, — покорно ответил Лев Алексеевич. — Я счастлив, что судьба прислала меня сюда именно в такую минуту, когда вы с матушкой затрудняетесь…

— Будет балясы-то точить! Как ты думаешь действовать? С такою личностью круто поступать опасно, — продолжал Дымов, сердито хмуря брови.

— Самое лучшее выдать сестру замуж.

— Сам знаю, да за кого? С тех пор как мы басней города стали, благодаря безмозглой Лизаветке, от женихов отбоя нет, да все такая шушера…

— О таких не стоит и говорить, батюшка. Если позволите, я вам настоящего человека представлю, с которым альянс действительно можно за честь считать. Человек богатый, хорошей дворянской семьи, с изрядными связями.

— Кто такой?

— Плавутин Иван Васильевич.

— Не слыхал про такого.

— Где же вам, батюшка, всех молодых людей в Петербурге помнить! К тому же Иван Васильевич — москвич и только наездом бывает в Петербурге, но с его дядей, у которого он всегда останавливается, Петром Сергеевичем Важновым, вы в Сенате заседаете, и, насколько мне известно, размолвок у вас с ним ни в чем не было, — пояснил Лев Алексеевич.

— И ты хорошо знаешь этого Плавутина? Если на дядю похож, дурак должен быть изрядный, — усмехнулся Дымов.

— А вот сами увидите. Ведь вам стоит только поговорить с человеком, чтобы узнать, умен он или глуп, — польстил Лев Алексеевич так простодушно, что заподозрить его в неискренности не было никакой возможности. — А за честность его правил и чувствительность его сердца я ручаюсь. Сестра будет с ним счастлива, и такой партии…

— Богат, говоришь? — отрывисто прервал отец. — Я за дочерьми, кроме тряпок, ничего не даю. Старших без приданого взяли, пусть и эту за одну красоту берут.

— Плавутину приданого не надо, он сам по себе богат и единственный наследник тетки-миллионерши.

— Где ж он видел Людмилу?

— Всюду ее встречает. Как отменный жених, он везде желанный гость.

— И намерен свататься?

— Просил меня узнать, как вы отнесетесь к его декларации. Получивши его письмо, я сюда и приехал.

— А сейчас сказал, что с поручениями от главнокомандующего, — злобно усмехнулся Дымов.

— То само собой, узнавши, что мне нужно ехать, главнокомандующий дал мне письмо к императрице. Разрешите мне представить вам Плавутина?

— Приводи, там увидим.

— А подарок светлейшего я позволил себе оставить в зале. Изрядным украшением может на сегодняшний день служить. Вещь не столько ценная, сколько красивая, французского изделия безделушка. Именно как ребенку на забаву подарена.

На это Дымов ничего не возразил, но сын слишком хорошо знал его, чтобы не понять значения этого молчания: подарок князя оставят красоваться в зале на виду у всех до тех пор, пока это будет нужно для достижения намеченной им цели.

Гости стали съезжаться к Дымовым тотчас после обедни.

Общество, постоянно менявшееся, — одни приезжали, другие уезжали, — представляло собой цвет петербургской знати. Сенатор Дымов пользовался расположением императрицы, а по занимаемому им служебному положению и влиянию на товарищей мог сделать много зла и добра своим ближним. Состояние его было так незначительно, что доходов с трудом хватало на жизнь, и приданое за дочерьми дать он не мог, а между тем старшая его дочь Елена вышла за человека большого ума и незапятнанной репутации, с хорошим состоянием. Он был стар и капризного нрава, но если искать совершенства в муже, то, чего доброго, в старых девках останешься. Вторая девица Дымова, Елизавета, вышла за Панова, дальнего родственника светлейшего князя Потемкина, и дом ее слыл одним из моднейших в столице. Что же касается Людмилы, то все предвещало, что судьба ее сложится еще более блестящим образом: она была и красивее сестер, и милее; сама императрица обратила на нее внимание, ласкала ее и цесаревна, а в этом году прельстился ею великолепный князь Тавриды. Правда, в этот свой приезд в столицу он с юношеским жаром волочился за всеми хорошенькими женщинами, попадавшимися ему на глаза, и жертв этого несвоевременного любовного пыла было такое множество, что им и счет потеряли, но его увлечение Людмилой отличалось настойчивостью, смахивавшей на серьезную страсть, и подавало повод к бесконечным сплетням. Рассказывали, что он искал случая видеть Людмилу, проявлял досаду, когда ему это почему-либо не удавалось, а в ее присутствии прибегал к несвойственным ему приемам, чтобы заслужить благоволение этой шестнадцатилетней девушки, был до смешного почтителен и осторожен и сдерживал бушевавшую в нем страсть, опасаясь усилить в ней страх и отвращение к нему, которые она не умела скрывать. Эта странная девушка, по-видимому, не понимала выпавшего на ее долю счастья, не понимала, что высокий воздыхатель, удостаивавший ее своим вниманием, может возвысить ее над всеми, сделать ее богаче и знатнее всех, дать ей в мужья, кого она захочет, и устроить самым блестящим образом всех ее близких, состояние родителей, карьеру брата. А может быть, это был тонкий расчет с ее стороны, чтобы крепче закабалить сердце привыкшего к легким победам баловня судьбы? Как бы там ни было, но Людмилы начинали уже серьезно опасаться и шепотом передавали друг другу, что приближенные светлейшего начинают беспокоиться за исход каприза великого человека.

Чего доброго, совсем с ума спятит и вздумает обвенчаться законным браком с дочерью сенатора Дымова! От такого сумасброда все станется, — покачивая головой, говорили знавшие его люди.

В других кружках смотрели на это иначе и со злорадством потирали себе руки, предвкушая крупный скандал, за которым последует, может быть, падение человека, столько лет безраздельно помогавшего монархине управлять государством и до сих пор, невзирая на соперников, пользовавшегося ее неограниченным доверием.