Исполненный важности, майор в сопровождении свиты удалился. Стоявшие поодаль заключенные с интересом смотрели ему вслед, как на существо, прибывшее с другой планеты. Некоторые загадочно улыбались. Надзиратель, выходивший последним, показал Здоровенкову кулак.

— Люблю потолковать с начальничками, — резюмировал результаты беседы с майором Здоровенков. — Умные они люди, душу нашу, зековскую, хорошо понимают. Нас, недоумков, уму-разуму учат. И то верно, призадумался майор. На досуге поразмыслит над моими словами, видно, запали они ему в душу. Крепко я его удивил, что на тяжелую работу прошусь. Сам-то он, видно, тяжелую работу не очень уважает. Забыл я только у него табачку выцыганить. Никогда себе этого не прощу.

Новым оперуполноченным нашего лагпункта оказался некий Климов, парнишка лет двадцати пяти, присланный к нам после окончания специальной школы из Архангельска, где находилось Управление лагерями области. Мне довелось и лично с ним познакомиться. Однажды ночью меня подняли с нар и погнали в «хитрый домик», где Климов снял с меня официальный допрос по поводу московского писателя Юрия Грачевского, который, как я понял во время следствия, был платным осведомителем и дал показания против меня и моего подельника. Теперь Лубянка, по-видимому, сочла, что его потенциал исчерпан и что пришла пора его посадить. Следуя раз и навсегда установленному для себя правилу не давать никаких компрометирующих показаний против кого бы то ни было, я заявил, что ничего о Грачевском не знаю. Впрочем, Климов на меня особенно не давил. Числившееся за Москвой дело Грачевского его лично никак не касалось, и он провел дознание формально, лишь бы ответить на запрос Москвы.

Вероятно, наш опер начитался и насмотрелся книг и кинокартин о шпионах и потому вел себя в соответствии с представлениями о том, каким должен быть советский разведчик. Он ходил в безупречно подогнанном к его щуплой фигурке и отутюженном кителе и в начищенных до блеска сапогах, помахивая прутиком или палочкой, как это делали в наших кинокартинах фашистские офицеры. Демонстрируя отличное знание личного состава лагеря, он останавливал на улице бесконвойников и заводил с ними доверительный разговор, пытаясь выведать информацию о поведении заключенных. Позднее допрошенные им зеки со смехом рассказывали в зоне о его примитивных сыскных приемах.

Климов любил в рабочее время, без предварительного предупреждения, нагрянуть в какую-либо бригаду и, усмотрев нарушение режима или иной беспорядок, с деланным добродушием завести разговор с застигнутой им на месте преступления жертвой. Он вежливо допрашивал заключенного о статье и сроке, а затем, со скорбным видом, словно действуя по обязанности, но вопреки собственному желанию, сообщал о наложенном взыскании. При этом он распространялся на тему «об упадке нравов», сетовал на перегруженность делами и необходимость жертвовать временем, предназначенным для высших целей. Частенько он наведывался и в заводскую зону. Не желая ссориться с всевластным офицером МГБ, заводские вольняшки, вчерашние зеки, всячески перед ним заискивали, снабжали его пиломатериалом для постройки дома и посылали к нему плотников для различных строительных и ремонтных работ.

Рядом с заводской вахтой находился гараж, в котором работала большая бригада шоферов и механиков, обслуживавших полтора десятка лесовозов и грузовых машин. От шоферов во многом зависел ритм работы основного заводского конвейера, и поэтому администрация старалась задобрить работников гаража и оказывала им всяческое снисхождение. Надзиратели без особой нужды в гараж не заходили и не досаждали им излишними придирками. Шоферы жили дружной, сплоченной группой, считали себя заводской аристократией и позволяли себе то, на что рабочие других бригад не решались. В основном это были уголовники с небольшими сроками, осужденные за автомобильный бандитизм и наезды с человеческими жертвами. Многих шоферов расконвоировали, уследить за ними было нелегко, и в бригаде не переводилось привозимое из поселка спиртное.

Одним из бесспорных лидеров шоферов был Гришка Кашапов. Уроженец небольшой деревушки в Татарии, по окончании ФЗУ он работал слесарем на мясокомбинате. Он хорошо владел русским языком и был весьма начитан в русской классике. Было интересно слушать, как он без обычных для уголовников добавлений и довольно близко к тексту пересказывал содержание прочитанного. Сидел Кашапов за хулиганство. Это было уже не первое его «путешествие в страну зека». Вспыльчивый и неуравновешенный, он при малейшем конфликте с окружающими загорался, лез в драку, а порой хватался за нож. На заводе все знали его характер и обращались с ним осторожно, про него говорили, что он — парень «с душком».

Шоферская вольница не понравилась новому оперу с первых же дней его появления в лагере. «Это что еще за аристократия? Все другие живут в лагере по правилам, а шофера — как вольные. Почему такое неравенство?» — говорил этот сторонник подлинной демократии.

Свою враждебность к рабочим гаража новый опер начал проявлять с мелких придирок. Обнаружив одного из бесконвойных шоферов за пределами жилой зоны в неуказанные в пропуске часы, он распорядился его закон-воировать. Узнав, что один из шоферов за небольшую мзду перевез бывшему зеку домашнюю утварь на другой конец поселка, он посадил виновного в штрафной изолятор, хотя сами надзиратели постоянно гоняли шоферов с машинами по своим хозяйским делам. Действия Климова вызывали раздражение и у жителей поселка, и у руководителей завода, но, разумеется, все молчали. Вольнонаемные боялись чекистов не меньше, чем заключенные.

Особую неприязнь молодого опера вызывал Гришка Кашапов. Работая на громоздком лесовозе, Гришка однажды нечаянно, а возможно и из озорства, окатил идущего ему навстречу щеголеватого опера целой струёй липкой осенней грязи. Климов воспринял поступок Гришки не только как сознательное покушение на его персону, но и как выпад против социалистического государства, которое он олицетворял. Он затаил против Кашапова злобу и искал случая его прищучить. Такой случай вскоре представился. У Кашапова, как у многих бесконвойников, за зоной была дама сердца, в прошлом зечка, работавшая на железнодорожной ветке. Климов узнал об этой связи, но поймать их вместе ему никак не удавалось, и он, в нарушение всех правил, на основании одних лишь «агентурных данных», приказал Кашапова законвоировать. У уголовников было свое представление о справедливости. Если бы опер сумел поймать Гришку на месте преступления, это не вызвало бы особого возмущения потерпевшей стороны. Закон есть закон, и ты виноват не столько в том, что его нарушил, сколько в том, что не сумел проявить ловкость и попался. Но наказывать человека по одному лишь подозрению в любовной связи было вопиющим нарушением нигде не зафиксированной лагерной этики. Гришка это запомнил.

Законвоировав Гришку, Климов на этом не успокоился и продолжал донимать парня преследованиями. Как-то среди дня он зашел в гараж и увидел Гришку, одиноко сидевшего около лесовоза. Гришка держал в руках игральные карты и в задумчивости их перебирал. Поскольку дело происходило не в жилой зоне и заключенный не был застигнут во время игры, другой надзиратель ограничился бы тем, что отобрал карты и, вероятно, прочел бы нравоучение. Но Климов рассудил иначе.

— Картишками забавляешься? — спросил он иронически. — Партнеров поджидаешь? Десять суток штрафняка!

— Гадаю на картах, — понимавший, что ему терять нечего, холодно заметил Гришка, — все хочу узнать, скоро ли ты, начальник, подохнешь!

— Вот и хорошо, — радостно проговорил Климов. — Будет у тебя время поразмыслить об этом в ШИЗО. Отдохнешь там за нарушение режима. А потом и на штрафную командировочку отправишься, лес попилишь.

Вечером Кашапова увели из барака в ШИЗО.

От этапирования Кашапова на этот раз спасло лишь заступничество заводской администрации, которая остро нуждалась в хорошем механике. Шоферы всячески старались уберечь Гришку от новых неприятностей, но Климов продолжал его преследовать, и бедняга частенько попадал в изолятор. Гришка возненавидел своего недруга и вынашивал план мести.