Я оглянулся и увидел пожилую женщину-туристку в красно-белом цветастом платье и с соломенной сумочкой. Вид у нее был сердитый.

- Вы абсолютно уверены, что было необходимо прибегать к насилию? - спросила она.

Друзья Лэмбета могли появиться в любую минуту.

- Не знаю, леди, - ответил я. - Я иначе не умею.

Затем я пинком усадил Лэмбета в машину и последовал за ним. Эд закрыл за мной дверцу и сел за руль. Мы отъехали в тот момент, когда дверь кафе распахнулась и начали выбегать люди.

Лэмбет скорчился на правой стороне заднего сиденья, словно побитый пес. Я усадил его как следует. Он выглядел ошарашенным и что-то бормотал, но я не мог разобрать, что.

- Том! - произнес Эд. - Похоже, в твоем досье появится еще одна жалоба.

Я посмотрел на него: он показывал в зеркало заднего вида - там, очевидно, что-то происходило.

- Почему? - спросил я.

- Она записывает номер нашей машины.

- А я скажу, что виноват ты.

Эд хмыкнул, мы свернули за угол и направились в город.

Когда проехали пару кварталов, Лэмбет вдруг сказал:

- У меня болят руки, приятель.

Я внимательно посмотрел на него. Он пришел в себя и теперь явно мыслил логично. Простуда так быстро не проходит.

- Не суй в них иголки, - посоветовал я.

- При таких наручниках, приятель, - возразил он, - мне и дыхнуть больно.

- Извини, - сказал я.

- Может быть, снимете?

- В участке.

- Если я дам слово чести, что не попытаюсь...

Я рассмеялся ему в лицо:

- Забудь об этом.

Он злобно глянул на меня, а потом печально улыбнулся.

- Правильно. Ни у кого здесь нет больше чести, правда?

- Судя по тому, как я искал ее в последний раз, нет.

Секунд тридцать или около того он извивался и наконец нашел более удобное положение: перестал двигаться, вздохнул успокоенно и стал смотреть на город, проносящийся за окнами.

Я тоже успокоился, но не очень. Мы ехали без сирены и мигалки в зеленой машине без опознавательных знаков и поэтому двигались в общем потоке. Если нет особой причины поднимать шум, этого лучше не делать. Однако нам регулярно приходилось останавливаться у светофоров, и я не хотел, чтобы Лэмбет внезапно решил выпрыгнуть из машины и сбежать в наручниках Эда. Дверь была заперта, арестованный казался спокойным, но тем не менее я не ослаблял внимания.

Понаблюдав минуты три-четыре мир за окном, Лэмбет вздохнул, посмотрел на меня и сказал:

- Я готов уйти из этого города, приятель.

Мне стало смешно.

- Твое желание сбудется, - пообещал я. - Вероятно, пройдет лет десять, прежде чем ты снова увидишь Нью-Йорк.

Он кивнул, как бы соглашаясь.

- Понимаю, - бросил он отрывисто. Затем, после паузы, попросил: - Скажи мне кое-что, приятель. Выскажи свое мнение по вопросу, который меня волнует.

- Коли смогу.

- Что ты скажешь, какое наказание страшнее: быть высланным из этого города или остаться в нем?

- Это ты мне скажи, - ответил я. - Почему ты оставался здесь до тех пор, пока не попал в переплет?

Он пожал плечами:

- А почему ты живешь здесь, приятель?

- У нас слишком разный подход к делу.

- Никто из нас не начал с грязи, приятель, - гнул свое Лэмбет. - Мы все вышли в путь детьми, невинными и чистыми.

- Однажды, - зло заметил я, - парень, очень похожий на тебя, тоже много болтал и еще показал мне фотографию своей матери. А пока я смотрел на нее, он попытался выхватить у меня револьвер.

Лэмбет широко улыбнулся, он был в восторге.

- Ты останешься в этом городе, приятель, - сказал он. - Тебе нравится то, что он с тобой делает.

Женщина спокойно спускалась по лестнице. Из широкого пореза на правой руке у нее текла кровь: она была размазана по всему ее лицу, покрывала руки и одежду - отчасти ее собственная кровь, отчасти мужа. Мне думается, что женщина была в состоянии легкого шока. Но когда вышла из парадной двери, посмотрела на ведущие к тротуару ступеньки и увидела толпу глазеющих на нее людей, она взбесилась. Начала кричать, сопротивляться, брыкаться, и было чертовски трудно снять ее со ступенек на тротуар, особенно потому, что из-за крови она была скользкой, как рыба...

Ситуация мне совсем не нравилась. Двое белых полицейских в форме тащат окровавленную черную женщину по ступеням на глазах у толпы в Гарлеме. Мне это нисколько не нравилось, и, судя по выражению лица Пола, ему тоже.

- Отпустите меня! - кричала женщина. - Отпустите меня! Он первый меня порезал, отпустите меня!

И наконец, когда мы добрались до конца спуска, мне удалось услышать сквозь ее вопли звук приближающейся сирены. Это была машина "скорой помощи".

Мы добрались до тротуара как раз в тот момент, когда "скорая помощь" остановилась у бордюра. Толпа пока что не вмешивалась, уступая нам дорогу. Женщина извивалась и вертелась как угорь, длинный черный угорь, покрытый кровью и пронзительно визжащий...

Машина "скорой помощи" оказалась старым фургоном коробчатого типа, и в ней было четыре человека в белых халатах - два спереди и два сзади. Все четверо выскочили из машины и побежали к нам. Один из них сказал:

- Все в порядке, мы приняли ее.

Другой обратился к женщине:

- Пошли, душенька, давай полечим твою ручку.

Белые халаты, очевидно, несколько образумили женщину, потому что она сменила пластинку и начала вопить:

- Я хочу своего доктора. Отвезите меня к моему доктору!

Санитары торопливо повели женщину к машине, при этом пациентка доставляла им хлопот столько же, сколько и нам. Прибыла вторая машина "скорой помощи" и остановилась за первой. Из этой машины вышли двое, тоже в белых халатах. Один из них спросил:

- Где покойничек?

Я не мог ничего ответить: мне было трудно дышать. Я просто показал на здание, а Пол пояснил:

- С задней стороны на третьем этаже. Она, можно сказать, разрезала его на куски.

Из салона второй машины вышли еще двое со сложенными носилками. Четверка направилась к крыльцу и скрылась в здании.

Снова заревела сирена: первая машина увозила женщину. Я посмотрел на Пола: спереди вся рубашка у него была измазана кровью, кровь капельками покрывала его лицо и руки, как сыпь.

- На тебе кровь, - сказал я.

- На тебе тоже.

Я посмотрел на себя. Когда мы спускались с третьего этажа, я шел с той стороны женщины, где был порез на ее руке, и на мне сейчас было больше крови, чем на Поле. Ею были покрыты мои обнаженные руки от локтя до запястья, волосы спутались, как шерсть у кошки, которую переехала машина. Теперь, когда солнце нещадно палило, я чувствовал, как кровь высыхает на коже, сжимаясь в тонкую сморщенную пленку.

- Боже, - прошептал я.

Отвернувшись от Пола, я прислонился левым боком к машине и вытянул левую руку по белой крыше, под нервный свет мигалки. Я не думал о том, что надо бы почиститься, я не думал о том, что моя работа на сегодня еще не окончена, - единственное, о чем я был способен думать, это о том, что должен выбраться отсюда. Я должен выбраться из этого города.

На этот раз оба они дежурили с четырех дня до полуночи, поэтому возвращались домой довольно поздно ночью, после того как движение почти прекращалось.

Эта смена считалась самой напряженной. Избиения на улицах достигали пика между шестью и восьмью часами, когда люди возвращаются домой с работы. Почти в это же время мужья и жены начинают ссориться друг с другом, а чуточку позже появляются пьяные. Ограбления лавок - вроде того, которое совершил Джо, - происходят обычно между заходом солнца и десятью часами, когда большинство таких заведений уже закрывается. Так что работать приходилось почти без отдыха.