— Ну да? Профессиональным историком? Это малость не мое, но мне сдается их тут у вас на Севере не так много.

— Совсем немного. Горстка преподавателей в колледжах — да и те скорее балуются.

Он покачал головой.

— Малому с такими замашками лучше бы двинуться на Юг.

— Да, наверное. Сейчас в Лисберге, Вашингтон-Балтиморе и Лиме ведутся очень интересные разработки. Вы сами конфедерат, сэр?

— Южанин, именно. И здорово горжусь этим. Теперь вот что, парень; я раскрою все карты. Ты свободный, и денег здесь не получаешь. Смог бы ты провернуть для меня небольшое дельце? Деньжат подкину, не обижу. И, может, устрою тебе договор… нет, как это… стипендию в Лисбергском университете. Потом.

Стипендия в Лисберге. Там, где Исторический факультет затеял монументальный проект — ни много ни мало, составление полного свода источников о Войне за Независимость Юга! Лишь каким-то нечеловеческим усилием я удержался от того, чтобы очертя голову, сразу не сказать «да».

— Звучит заманчиво, мистер… э?

— Полковник Толлибур. Да ты зови меня просто полкан.

В его осанке, в его манере держаться не было ничего военного. Даже отдаленно.

— Звучит очень привлекательно, полковник. Но что я должен сделать?

Он задумчиво щелкнул своими неестественно ровными зубами.

— Да, почти нечего, малыш, почти нечего. Просто составь мне список.

Казалось, он уверен, что высказался достаточно ясно.

— Что за список, полковник?

— Ну, список людей, которые сюда часто ходят особенно тех, что вроде и не покупают ничего, а просто разговаривают с хозяином. Если знаешь их имена — напиши, но это не самое главное. Просто общее описание. Скажем, рост пять футов девять дюймов, глаза голубые, волосы темные, нос сломан, на левой брови шрам. И так далее. Никаких особенных подробностей. И список тех, кому ты носишь товар на дом.

Меня провоцируют? Я не знал.

— Простите, полковник. Боюсь, не смогу вам помочь.

— Не только стипендия. Скажем, сотня долларов в настоящей валюте?

Я отрицательно покачал головой.

— Тут нет ничего плохого, парень. И не будет ничего плохого.

— Простите.

— А две сотни? Я толкую тебе не о ваших медяшках, а о настоящих банкнотах Конфедерации: личико президента Джимми оттиснуто на каждой.

— Дело не в деньгах, полковник Толлибур.

Он оценивающе посмотрел мне в лицо.

— Подумай хорошенько, парень. Нам некуда торопиться, — он протянул мне визитную карточку. — Если передумаешь, заходи. Или дай телеграмму.

Вежливо проводив его до дверей, я убедился, что он покинул магазин. Итак, похоже, Великая Армия обеспокоила могущественную Конфедерацию.

Тиссу следовало бы знать, что им интересуются. Но я понимал, что я не смогу сказать ему.

— Предположим, — говорил я Энфандену на следующее утро, — человека вынудили стать невольным пособником… соучастником…

И запнулся, не зная, как описать случившееся, не вдаваясь в изобличающие меня подробности. Я не мог рассказать о Толлибуре и о своем прямом долге дать Тиссу знать о шпионаже, не рассказывая о членстве Тисса в Великой Армии — но тогда неминуемо открылось бы, что я давно должен был предупредить Энфандена и подло не сделал этого. Что бы я ни сказал и о чем бы ни умолчал — все равно оказался виноват.

Энфанден терпеливо ждал, а я собирался с мыслями, пытаясь сформулировать вопрос, который в сущности, уже не был вопросом.

— Ведь нельзя делать зло, что из этого получится добро, — наконец вырвалось у меня.

— Именно так. Ну и?

— А тогда… Тогда, может быть, вообще ничего не надо делать? Ведь никогда нельзя быть уверенным, что поступок, пусть даже самый безобидный, не вызовет плохих последствий.

Он кивнул.

— Может быть. Манихеи полагали именно так; они думали, что добро и зло уравновешивают друг друга, а люди созданы по образу Сатаны. Но, разумеется, между верой в этот бесчеловечный догмат и отказом от сознательного совершения зла существует огромная разница.

— Возможно, — с сомнением сказал я.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— В реке тонет человек. У меня есть веревка. Если я брошу ему веревку, он, возможно, не только спасется, но и обретет ее у меня и удавит ею какого-нибудь добропорядочного гражданина. Следует ли этого, что я должен дать человеку утонуть, ибо не желаю творить добро, из которого может проистечь зло?

— Подчас добро и зло так переплетены, что распутать невозможно…

— Невозможно? Или всего лишь очень трудно?

— Ох… Я не знаю.

— Не слишком ли абстрактно вы рассматриваете проблему? Не заключается ли ваша ситуация — ваша гипотетическая ситуация — всего лишь в том, что некто предпочитает способствовать чему-то неправильному, так как в противном случае столкнется с чем-то для себя лично нежелательным?

Снова я лихорадочно пытался найти слова, за которыми мог бы спрятаться. Энфанден сформулировал проблему так, что мне оставалось либо уйти от Тисса, либо рассказать ему о взглядах Тисса. Но почему, собственно? Почему бы мне не сообщить Тиссу о визите полковника Толлибура? Ведь это просто-таки мой долг! Неужели моя щепетильность — не более, чем следствие инстинктивного стремления избежать личных неприятностей?

— Да, — пробормотал я наконец.

— Жизнь была бы прекрасна, если бы правильные решения никогда не имели изъянов. Тогда неправильный выбор делали бы только душевнобольные, извращенные да насквозь порочные люди. Кто захочет идти окольным путем, если прямым идти столь же просто? Так нет-нет, дорогой мой Ходж, никто не может избежать ответственности за свой выбор.

— Должны ли мы действовать даже тогда, когда не уверены в последствиях?

— Бездействие — тоже действие; можем ли мы всегда быть уверены в последствиях бездействия?

Мелочная ограниченность, что ли, наставляла меня противопоставлять положение Энфандена — положение должностного лица маленькой, но вполне благополучной страны, получающего жалование более чем достаточное для безбедной жизни и мое, при котором разрыв с Тиссом означал нищету и крах всех начинаний, день ото дня становившихся мне все дороже? Разве обстоятельства не меняют дела? Ему-то легко рассуждать подобным образом, перед ним не стоит этот жестокий выбор!

— Знаете, Ходж, — сказал он, как бы меняя тему, — таких, как я, у вас называют дипломатами карьеры — в том смысле, что у меня нет никаких доходов, помимо жалования. Вам это может показаться большими деньгами, но на самом деле они не велики, особенно если учесть, что протокол предписывает мне тратить больше, чем мне нужно. Для престижа моей страны. На родине у меня дом, который нужно содержать в должном порядке, там живут моя жена и мои дети…

Это поразило меня. Он выглядел явным холостяком.

— …потому что, если уж быть до конца откровенным, я решил, что из-за цвета их кожи пребывание в Соединенных Штатах не будет для них ни приятным, ни безопасным. Помимо этих расходов я делаю личные пожертвования для оказания помощи чернокожим гражданам вашей страны, которые, как бы это сказать, очутились в сложных обстоятельствах — поскольку считаю, что официальные ассигнования недостаточны. Сейчас я веду себя очень неосторожно — выбалтываю государственные секреты. Почему я это делаю? Потому что хочу помочь вам, мой друг. Увы, я не могу предложить вам денег. Но вот что я могу, если только это не ущемит вашу гордость: я предлагаю вам переселиться сюда — судя по тому, как вы описывали мне ваше нынешнее жилье, здесь вам будет по крайней мере не менее удобно, чем там — и посещать один из городских колледжей. Какому-нибудь известному педагогу от гаитянского правительства будет даже, например, медаль, или поступит официальный документ, подтверждающий, что труд его будет оплачен — все декорации мы разрисуем как можно более эффектно, чтобы скрыть от непосвященных то, чего им не следует знать. Что вы на это скажите?

Что я мог сказать? Что не стою его великодушия? Но такое заявление будет бессмысленным, будет пустым светским фразерством, если не открыть, что я не был с Энфанденом откровенен — а сейчас меньше, чем когда-либо, я мог это сделать. Или сказать, что буквально несколько минут назад думал о нем с завистью и враждебностью? Жалкий и счастливый, я бормотал какие-то бессвязные «спасибо», начинал и обрывал на полуслове одну фразу, другую, третью — и наконец впал в оцепенелое молчание.