Рассудив, что от восхода до полудня времени ещё полтора вагона, Заболотин заправил постель и застегнул накинутую ещё раньше коричневую рубашку. Отвыкнув за время официальной части визита Великого князя в Забол от гражданской одежды, он в который раз с удивлением поглядел на отразившегося в зеркале мужчину: тот был странный, непривычный. Зачёсанные назад тёмные волосы, иронично приподнятые брови, словно говорящие: «Это я, что ли?», тени под глазами и неистребимая офицерская выправка вместе со свободной рубашкой, тёмными брюками и нервно постукивающими по бедру пальцами — вот он, герой Забол-Выринейского конфликта и полковник Лейб-гвардии во всей красе попыток выглядеть мирным жителем. У Сифа и то оно выходит получше: надел драные джинсы, яркую гавайку — всё, другой человек. Да и сейчас кто признает маленького офицера в подтянувшем коленки к груди мальчике, скинувшем на пол плед и сопящем так мирно, что спать хочется?
… А всё-таки надо умыться, смыть с себя утреннюю сонливость. Заболотин постоял над кроватью Сифа и, не боясь мальчика разбудить, накинул на него плед обратно. Спящий Сиф — существо, выпадающее из этой реальности очень глубоко. Можно сейчас шуметь в ванной, громко хлопать дверями и вообще никак не смущаться, что он спит, — всё равно не проснётся или сделает вид, что не проснётся.
Хитрый…
Но вот только шум наверняка разбудит Тиля. А его будить Заболотин совершенно не хотел. Мутный тоскливый взгляд, попытки осмыслить себя в этом мире — «Откуда я вообще тут взялся, ведь, вроде, только что гулял по лунному лесу?» — и просто сам факт существования бодрствующего забольца здесь Заболотина ничуть не прельщали. Он не хотел отвечать за Тиля. Не хотел ответственности за его порою бестолковое поведение. Это только Сиф может сказать: «Я за друга в ответе», — и стараться по мере сил за этим самым другом следить, а Заболотину Тиль другом отнюдь не был. У него вообще таких друзей быть не может, не его это стиль жизни, не его мировоззрение, не его манера поведения… Да и Сифа вряд ли тоже!.. Просто Сиф не осознает ещё полного веса ответственности и поэтому не боится не справиться, охотно привязывается, охотно берётся отвечать за случайных друзей…
То, что Тиль — не случайный, Заболотин признавать не хочет. Очень эгоистично — но не хочет.
Убедившись, что своим подъёмом ни того, ни другого товарища не разбудил, полковник, стараясь всё же не особенно шуметь, поскрёб бритвой подбородок, умылся и тихонько вышел из номера.
На первом этаже гостиницы рядом со столовой — разумеется, закрытой в такую рань — располагался светлый холл со ставшими уже классикой «делового уюта» монстерами и сансевиериями — правда, Заболотин предпочитал более обыденное их название «щучий хвост» — в кадках. Уютно-потёртые кожаные диваны, журнальные столики с пепельницами и небольшой, выключенный на ночь, фонтан в углу дополняли убранство до ощущения, что ты оказался у театральных декораций гостиничного холла, а не в самом холле, столь всё было… классическое, слишком типичное для реальности.
На одном из диванов, опровергая предположение Заболотина, что таким ранним утром после дальней дороги сможет встать только он, сидел кто-то из Краюх и мял в пепельнице сигарету. Приблизившись, Заболотин разглядел, что сигарета даже не прикурена, и из этого заключил, что перед ним Лёша.
— Доброе утро, — возвестил полковник о своем присутствии и сел рядом.
— Здрави… ствуйте, — откликнулся Лёха, сосредоточенно давя сигарету. — А вообще, если подумать, то «бодрое утро» отличается от «доброго утра» только положением двух букв. А какая глобальная, глубинная разница!
— Есть такое, — согласился Заболотин. Он тоже заметил эту разницу в своё время.
— А я всё бросаю курить. И не говорите, что по мне незаметно, — продолжил говорить Краюха, которому, видимо, жизненно важно было с кем-нибудь о чём-нибудь поговорить.
— Почему же, вполне заметно, — глядя, во что превратилась сигарета, возразил Заболотин и, покопавшись в кармане, достал карамельку: — Хочешь конфетку?
— Хочу, — согласился Леша и на ходу срифмовал: — Бросай курить, ешь много конфет. Не будет рака, заведёшь диабет.
— … Нет, ты совсем не поэт, — в рифму откликнулся Заболотин. — Нечего крылатые фразы переделывать, они — народное достояние. Не обделяй народ!
— Его обделишь, как же, — фыркнул Лёха. — И вообще, на лыжи я всё равно вставать не буду.
— Я не настаиваю, — покладисто согласился Заболотин.
Сигарета превратилось во что-то совсем «непотребное», по выражению самого Лёхи, и осталась в пепельнице в назидание потомкам. Бывший снайпер и офицер посидели молча минут десять, размышляя каждый о своём, потом одновременно покосились друг на друга — но тоже в молчании.
Когда безмолвие уже, казалось, сцементировалось временем в монолитную глыбу гранита, Алексей решил вновь заговорить. Сигарета в пепельнице была благополучно забыта, а бывший снайпер поднялся на ноги:
— Что нас ждет здесь? Какие планы? — поинтересовался он, наблюдая в окно за стаей воробьёв, ссорящихся из-за куска булки. Разве что перья в разные стороны не летели — а так пичуги вели себя очень и очень воинственно и буйно.
Заболотин привстал, бросил взгляд на птиц и сел обратно. Дальше наблюдаемую Краюхой картину он уже мог мысленно воссоздавать по звукам. Брань по-птичьи — оголтелое чириканье — по интонациям на редкость была схожа с человеческой. У птиц свои проблемы. Своя жизнь. Свой город, которым они лишь делятся с людьми. И всё одно и то же…
— Ну, планы Сифки — победить склероз.
— Это все знают, — нетерпеливо кивнул Алексей.
— А общие… если честно, сюда мы заглянули ради Сифа, — признался Заболотин прямо, — так что завтра утром уже уедем. Отдых.
— Для всех, кроме Индейца, — уточнил Леха по возможности бесстрастно. Вышло не лучше, чем у любящей бабушки. — Надеюсь, он всё вспомнит.
— По крайней мере, Забол и напряженная ситуация с КМП сдвинули дело с мёртвой точки, — столько же неудачно изобразил нейтральность в тоне Заболотин.
— Нужна же и от них какая-то польза, — усмехнулся Алексей, катая в ладонях карамельку. Конфета шуршала фантиком, дразня выдержку полковника, не любящего этот шорох. Заболотин пока крепился. Конфетка каталась.
— Прекрати! — наконец потребовал он. Краюха, казалось, только этого и ждал:
— А что такого-то? — спросил он невнятно, мгновенно засунув карамельку в рот. В руках остался фантик, шуршащий ещё сильнее.
— Знаешь, что есть звуки, которые человека сводят с ума? — мягко, очень мягко и тихо спросил Заболотин. Краюхин если и напрягся, то хотя бы внешне сохранил провокационную улыбку и продолжил шуршать.
— Так вот, — всё тем же мягким тоном, словно ходящий вокруг птички кот, раздумывающий, припугнуть наглое создание или плюнуть на перья и съесть, Заболотин сделал страшное лицо и докончил: — шуршание фантика превращает меня в кровавого маньяка.
На птичку махнули лапой. С коготками.
Птичка оказалась понятливой и кивнула:
— Ладно, хотя вы же сами настаивали, что звания не считаются, когда мы это… инкогнито.
— Именно поэтому я не напоминаю, на сколько чинов старше тебя этот кровавый маньяк.
Краюхин грустным взглядом попрощался с фантиком и опустил шуршащую бумажку в пепельницу, в компанию к мятой сигарете.
… Городок просыпался быстро, деловито и радостно. По крайней мере отличная погода стирала солнечными лучами с лиц обеспокоенные, недовольные и обиженные выражения, бесплатно раздавая взамен улыбки. Май всё же был весенним месяцем, а весна — это радостный сумасшедший с букетом цветов, ведром воды и охапкой зелёных листьев под мышкой.
Если ещё недавно солнце брызгало золотом на облака, то сейчас уже утренние краски успокоились, облака побежали дальше всё такие же белые, как и обычно, да и на солнце нельзя было больше глядеть даже зажмурившись — оно било ярко, прямо под веки.
В городке кипела жизнь, и гостиничная её часть начинала в общую потихоньку вливаться. Холл перестал быть пустынным, как готический собор тёмной ночью, и первым не выдержал Алексей. Со скрытой ненавистью глянув на занявшую соседний диван пару, Краюхин проворчал что-то про курение и женщин, встал и решительно ушёл. Заболотин посидел ещё некоторое время и тоже сделал вывод, что очарование тихого утра развеялось под натиском правды гостиничной жизни. Ничего не пусто в гостинице. И уже отнюдь не тихо.