Сил держаться «на плаву» на марше уже не осталось, где-то глубоко внутри упрямо крутилась противная усталая мыслишка: «Это несправедливо! Почему я? Мне всего двадцать пять, я уже три года не видел России, я не хочу быть ответственным за сотни людей… Да даже ответственность за одного Индейца меня скоро доканает…»

Сам пацан сидел рядом, закрыв глаза и уйдя куда-то внутрь себя — так он прятался от внешнего мира и ломки. Множество новых лиц ввергли его в оторопь, особенно репортёры. Он нахватался от солдат глухого недоверия к этим странным, невоенным чужакам, ещё плохо понимая, что они тут делают со своими фотоаппаратами и видеокамерами.

— Сивка, — Заболотин коснулся его плеча, понимая, что заснуть сейчас не удастся, как бы сильно ни хотелось. Напряжение слишком сильно.

— А? — с запозданием откликнулся мальчишка и только после этого открыл глаза.

— Ты спал, что ли? — всё-таки спросил мужчина, хотя для него уже было очевидно, что мальчишка даже не дремал.

— Не, — подтвердил его догадку Сивка и вдруг спросил: — А те, репортёры, куда уехали?

— Я полагаю, в город, откуда они сюда приехали. А оттуда на самолёте ещё куда-нибудь, может, в Россию, — ответил Заболотин, скосив глаза на заснувшего Военкора, который ехал вместе с ними. Морженов чуть похрапывал, крепко и бережно, как ребенка, прижимая к себе фотоаппарат. — Они по телевизору и в газетах будут рассказывать мирным жителям о войне.

— И они будут рассказывать правду? — неожиданно усомнился мальчишка, рано проявившемся у него военным чутьём угадывая главную проблему всех репортажей.

— Смотря какие они люди, — жёстко ответил капитан. — Есть те, которые за этой правдой сюда и приехали. А есть — которые пожаловали за второсортной сенсацией.

— Сенсацией? — переспросил, услышав незнакомое слово, Сивка, наморщив лоб, отчего сразу показался старше своих девяти лет.

— Ярким, запоминающимся событием. Которым заинтересуются. Например, мирным людям всегда интересна далёкая от них война, — Заболотин помолчал, осознав вдруг, что рассказывает о мирных людях, как о каком-то сказочном народе, сам почти не веря, что где-то нет войны. Это его даже не напугало, просто появилось ощущение глухой неизбежности. Два года войны растянулись на всю его жизнь, вытеснив из памяти мирное прошлое. — Так уж устроены люди.

— А эти… репортёры… они не расскажут лишнего? О расположении войск, о всём таком? — как-то очень по-взрослому спросил мальчик. Как-то очень по-офицерски.

Заболотин ответил не сразу, поймав себя на уже, кажется, давно сформировавшейся мысли, которая только сейчас всплыла на поверхность. Мысль эта не имела отношения к репортёрам: «Доложу командованию. Сивка останется с нами. Он думает, как офицер, как солдат, не всегда, но… часто. Прирождённый… военный?»

Ему стало тревожно от этой такой неожиданной и самостоятельной мысли: ведь получалось, что своим решением он лишает мальчика всего, что ему может дать тыл, куда его можно отправить с тем же Военкором. Лишает мирной жизни, будущего, далекого от войны, возможности забыть о случившемся на всю жизнь. Если поступить так, как диктовала ему эта мысль, мальчик навсегда должен будет распрощаться с мирной жизнью…

Но почему навсегда? На время войны… Потом он сможет делать, что захочет, а до конца войны он всё равно вряд ли сумеет жить мирной жизнью, столько он уже повидал…

«Навсегда, потому что ты его не хочешь отпустить от себя. А ты — военный на всю жизнь», — сказал спокойный голос внутри, похожий на голос отца.

— Так не расскажут? — с напором повторил вопрос Сивка.

— Вот поэтому мы и не можем им доверять, — вместо ответа сказал Заболотин, разглядывая мальчишку. Тоненький, чумазый, белобрысый, с длинными бровями вразлет, словно неведомый художник легким движением дважды мазанул светло-желтой краской над глазами. Иногда этими самыми глазами глядел на мир злой волчонок, иногда — будто взрослый человек, и лишь изредка Индеец становился совершенно обычным ребенком. Жаль, что так редко. Или же слава Богу? Видеть на войне рядом с собой ребёнка слишком страшно, пусть уж лучше волчонок. За такого хотя бы меньше боишься.

В машине воцарилось тягостное молчание. Водитель, злой и невыспавшийся, напомнивший чем-то Заболотину картинку из детской книжки про животных — медведь-шатун, — сосредоточенно глядел на дорогу, изредка позволяя себе крепко помянуть особо крутые повороты. Капитан хотел было попросить: «Не при ребёнке», но передумал — скорее всего, сам ребёнок знает выражения не слабее, только по-забольски… Или же и по-русски тоже? Мальчик мог быть русским на какую-то часть — уж больно хорошо по-русски говорил.

Мелко накрапывал дождь, постепенно размывая глинистое шоссе, и, постепенно становясь всё сильнее, словно завесой закрыл от глаз дорогу через десяток метров впереди. Военкор шевельнулся во сне и крепче ухватился за фотоаппарат. Заболотин беспокойно поглядел в боковое окно. Видно, что через несколько метров начинаются буйные заросли рябины — вон, изредка мелькают россыпи красных точек на ветках — и всё, что там в зарослях, уже было не разобрать.

За два года в каждом военном развивается какое-то чутье на опасность, которое толкает в спину за мгновение до того, как над твоей вжатой в землю головой — падать при малейшей опасности солдат быстро привыкает — пронесётся автоматная очередь. Не даёт сделать смертельный шаг на минном поле, удерживает в укрытии, если впереди тебя поджидает не видимый тобою снайпер. Конечно, в особых случаях к этому чутью не прислушиваются — долг важнее страха, но сейчас Заболотин чётко ощутил, что близится что-то жаркое. Дорога медленно, но верно шла вверх.

Несколько мгновений в воздухе ещё плавало молчание, а затем на слух разом обрушилось всё: треск автоматов, шум дождя, выкрики, надсадный визг пробуксовывающих на крутом подъёме колес. Капитан мгновенно застегнул на себе броник и пихнул вбок Сивку, чтобы и тот поторопился. Длинной малохудожественной тирадой водитель возвестил, что машина окончательно забуксовала. Проснулся Военкор, немедленно, кажется, ещё до того как открыл глаза, включил фотоаппарат и спросил:

— Что такое?

— Да какой навкиной матушки я знать могу! — не сдержался Заболотин, тут же укоряя себя за излишнюю экспрессивность, но отнюдь не за способ выражение мысли.

— Наши все притормозили, — сообщил тем временем водитель и прибавил парочку «экспрессивных выражений».

Мимо машины прочавкал по грязи, в которую дождь превратил дорогу, солдат, потом резко упал прямо в глину, прицелился и выпустил короткую очередь. Снова вскочил, побежал, скользя, в сторону кустов. По борту машины забарабанили пули, оставляя, хотя изнутри этого не было видно, на броне оспины. Заболотин рванул с пояса рацию, и в машину ворвались звуки, обычные для эфира во время боевых действий.

— Говорит Дядька, приём! Доложите полную обстановку! — капитан ненавидел свой позывной, но он тоже остался ему от Женича, поскольку именно «Дядьку» привыкли все считать командиром батальона. Заболотин не решился менять и, скрепя сердце, стал пользоваться этим позывным.

— В «зелёнке» засело около тридцати человек вдоль дороги, лупят к… навкиной бабушке по машинам, если возьмутся гранаты — нам хреново будет! — подозрительно жизнерадостно откликнулся Вадим Кром. Значит, действительно хреново.

— Уже применили, стараются лишить нас БТРов, — сдержанно поправил его голос Аркилова. — Хорошо, что не по машинам дают.

— «Зелёная», «Синяя», потери?! — потребовал в эфир Заболотин, стараясь быстро сориентироваться в ситуации.

— Потерь нет, — немедленно отозвались «синие».

— Два трёхсотых! — отрапортовали «зеленые».

— Синие, как только вам дорожку подготовят — прочесать зелёнку, зелёные, прикрыть их нахрен сейчас, чтобы до зелёнки дошли без потерь. Сосредоточиться у машин. Кром, — у Вадима не было позывного, вместо него все использовали его фамилию, — твои машинки пусть сыграют пару тактов перед дорожкой синим, ага?

— Понял, сейчас два-три аккорда точно получат… — пообещал Вадим и перешел на внутреннюю волну своей роты. БТРы действительно вскоре «заиграли» по кустам, сметая засаду. Проблема была в том, что кусты были по обе стороны дороги, правда, с одной ощутимо более редкие. И выринейцев там, соответственно, меньше засело. Большинство выстрелов с «редкой» стороны прекратились после того, как целеустремленно вступили «бэхочки».