Ингхэм вытянулся на кровати. Что будет, если сказать ей правду? Совсем не обязательно, что она передаст все НОЖу. Одна мысль об этом выводила Ингхэма из себя. Но разве он несколько дней тому назад не принял решение никогда ей об этом не говорить? Но если он промолчит, — а ведь она явно подозревает, что он убил человека, — то потеряет ее. Эта мысль привела Ингхэма в ужас. Представляя себя без Ины, он чувствовал, что теряет моральные принципы, свои амбиции и даже уважение к самому себе.

Ингхэм сел, обеспокоенный тем фактом, что если скажет правду Ине, то выставит себя перед нею лжецом, вравшим ей прямо в глаза столько дней. Хотя она не слишком верила ему, в противном случае давно перестала бы приставать с такими вопросами, однако он добился другого — превратил себя в труса и лгуна. Это была серьезная дилемма. Ингхэм мог сто раз повторять: «Ну при чем тут этот старый ублюдок?» — ничего не менялось.

Или теперь уже поздно делать признание? Он страшно устал.

«Давай попробуй размышлять объективно», — сказал он сам себе. Он представил, будто видит себя в темном бунгало со стороны — испуганного звуком открывшейся двери (на самом деле он представлял на своем месте кого-то другого, совсем другого испуганного мужчину), разозленного и встревоженного предыдущим ограблением своего бунгало. Разве любой другой на его месте не запустил бы в грабителя первым, что попало бы ему под руку? Потом он представил себе живого араба, целого и невредимого, которого знали многие, и с точки зрения морали и закона не менее ценного человека, чем… президент Кеннеди. Ингхэм на девяносто процентов был уверен, что убил араба. Он пытался отделаться от этих мыслей или заглушить их, убеждал себя, что араб получил по заслугам и был совершенно пропащим. Но если предположить, что он убил негра или белого при тех же самых обстоятельствах в Штатах, закоренелого домушника например? Что было бы тогда? Ему пришлось бы за это отвечать. Состоялось бы недолгое судебное разбирательство или слушание дела, затем, скорее всего, оправдание в непредумышленном убийстве, но только не то, что здесь. Разве можно ожидать, что в Америке найдутся законопослушные граждане, способные спрятать труп и не заявить об этом в полицию?

Несмотря на то, что ему будет стыдно, он должен во всем признаться Ине, решил Ингхэм. Он расскажет ей о своем страхе, о ненависти, охватившей его в ту ночь. Он не станет оправдывать себя за то, что лгал. Ингхэм представил себе, как она будет поначалу шокирована, но потом все поймет и простит его, если только вообще ставила ему это в вину. Вполне возможно, подумал Ингхэм, что она ни в чем его не обвиняла, а просто желала знать всю правду.

Ингхэм зажег свет и закурил. Потом включил транзисторный приемник. Повертев ручку в поисках музыки, он наткнулся на баритон американца, вещавшего: «…мир для всех». Голос звучал вкрадчиво:

«Америка — это страна, которая всегда готова протянуть руку дружбы и доброй воли всем народам — любого цвета и вероисповедания, — руку помощи всем людям, которым она необходима, чтобы свергнуть угнетающие их силы, чтобы научить их помочь самим себе, помочь победить нищету…»

Ингхэм почувствовал отвращение. Хорошо, тогда верните индейцам их земли! Какое замечательное начало, прямо у себя дома! Но не тот кусок бесплодной пустыни, который вам не нужен, а захваченную вами плодородную землю, которая чего-то стоит. Вроде Техаса, например. (Хотя нет, о господи, Америка оттяпала его у Мексики!) Ну тогда Огайо. В конце концов, название штата индийское, в честь протекающей там реки.

«…что каждый солдат, в форме американских вооруженных, военно-воздушных или военно-морских сил, знает, что, на каких бы берегах он ни оказался, вместе с привилегией защищать Соединенные Штаты на него возлагается ответственность за соблюдение прав человека…»

Ингхэм с такой злостью выключил приемник, что кнопка осталась у него в руке. Он бросил ее на кирпичный пол; она подпрыгнула и куда-то отскочила. Это был не НОЖ, этот откормленный стейками и мартини, нанятый за деньги вещатель «Голоса Америки» или Армии США, но эти слова вполне могли принадлежать и ему. Неужели кто-то купился на них? Конечно нет. Это пустой звон, пролетающий мимо безразличных ушей и заставляющий кое-кого из американцев в Европе посмеиваться, это та болтовня, которую люди согласны терпеть только ради следующей за ней танцевальной музыки. И все же кто-то глотает эту пропаганду, иначе ее давно прекратили бы транслировать. Такие беспокойные мысли одолевали Ингхэма в два двадцать пять ночи. Он подумал о НОЖе, который находился всего в миле от него и мыслил теми же категориями, засоряя ими эфир за плату — НОЖ не стал бы лгать по этому поводу. За деньги русских. Возможно, он получает в месяц не больше десяти долларов. Ингхэм скорчился в постели, решив, что живет в безумном мире и что сам не вполне нормален.

Его память вернулась к первым минутам его появления на земле Туниса. В аэропорту. Внезапный, шокирующий зной воздуха. Полдюжины грязных арабских обезьян, уставившихся на пассажиров, на него самого взглядом исподлобья, что Ингхэм счел за признак злобы и подозрительности, хотя позже понял, что для арабов это совершенно обычный взгляд. Ингхэм тут же почувствовал себя чересчур заметным и до отвратительности бледным и несколько неприятных минут думал: «Как же они ненавидят нас, эти темнокожие. Это их континент, а что здесь делаем мы? Мы известны им не с самой лучшей стороны, потому что белые давно наследили в Африке». На какое-то мгновение Ингхэма охватил настоящий животный страх, едва ли не ужас. Вот вам и Тунис, маленькая страна, обозначенная на карте не так далеко от Марселя (но насколько другая!), названная Бургиба почтовой наклейкой на чемодане Африки.

Ингхэм понимал, что находится в довольно щекотливом положении.

Вдруг ему пришло в голову, что, прежде чем разговаривать с Иной, ему надо переговорить с Моктой. Он не мог попросить об этом Иенсена. Это могло оказаться бесполезным, и все же вдруг Мокта на этот раз скажет правду? Вдруг подтвердит факт, — если это факт, — что той ночью Абдулла был убит. С какой стати, подумал Ингхэм, он должен говорить Ине, что убил араба, если он никого не убивал?

Наступило воскресенье. Ингхэм с Иной на этот день не договаривались о встрече. Он намеревался заехать к ней в отель, повидаться, или оставить записку с приглашением вместе поужинать. Ингхэм догадывался, что она могла пожелать провести весь день без него. Но не был в этом уверен. Он чувствовал, что ни в чем больше не уверен. Частично он винил в этом бессонную ночь и тревожный сон. Ему приснилось, что его заставили чистить колоссальный фасад свежераскопанного древнегреческого храма. Вместе с ним работала целая бригада, соскребавшая грязь с коринфских колонн. Ингхэм двигался вниз головой от самого верха колонны, держась за нее одними коленями, которые вот-вот могли соскользнуть, и тогда он сорвался бы с огромной высоты прямо на камни. Но Ингхэм продолжал трудиться, безуспешно соскребая липкую, противную грязь похожим на раковину инструментом. К счастью, сон милосердно оборвался еще до того, как он сорвался с высоты, но оставил у Ингхэма ощущение необычайной реальности происходившего во сне.

Даже направляясь узкими улочками к своей машине, он боялся, что земля может разверзнуться у него под ногами и он провалится в бездну.

Было начало одиннадцатого. Ингхэм надеялся, что Мокта уже закончил разносить завтраки и что ему удастся избежать встречи с Иной. Вероятнее всего было наткнуться на НОЖа, чье бунгало находилось совсем рядом.

На террасе конторы был занят только один столик. Мужчина и женщина в шортах засиделись за остатками завтрака. Ингхэм прошел к боковой двери, остававшейся всегда открытой. У раковины один из парней мыл тарелки. Другой возился с большим котлом на плите.

Завидев Ингхэма в дверях, оба замерли, словно ожидали, что их сфотографируют.

— Sabahkum bil'khei, — произнес Ингхэм, что означало «С добрым утром» и было одной из немногих фраз, освоенных Ингхэмом. — Мокта здесь?