Вопрос о том, осведомлена или кет о сыне Великонида-Тандетникова, не переставал занимать Шатохииа.

— Великонида всегда такая? — спросил он у лейтенанта.

— Какая?

— Угрюмая. В черном.

— Зимой заезжал. Тоже в черном была. И встретила так же. Все они тут «весельчаки».

— Понятно, — сказал Шатохин, хотя ясности слова лейтенанта не прибавили ни на йоту.

— Вы серьезно говорили о возврате икон? — спросил Поплавский.

— Почему бы нет?

— Не возьмут они. В чужих руках побывали если, у них, считается, осквернены, опоганены.

— Их личное дело. Кроме есть заботы.

— Автомат?

— Именно. И автоматчики. Сколько здесь домиков, Женя?

— Еще семь.

— Придется объехать все, предупредить об иконах.

Свидетелем того, как бабка Флора на рассвете шла по охотничьей тропке в обществе троих людей, был лесничий Мохов. Он же в этот день у Метляева озера, несколько часов спустя, видел Флориду уже одну. От начала, от села Пыи1 кино-Троицкого до Тангауровских болот, протяженность тропки около ста двадцати километров. Лесничий видел старуху-отшельницу в пятидесяти двух километрах от Пышкино-Троицкого. Значит, Флорида была провожатой лишь половину пути. Кто вел дальше? Хромов и Поплавский считали, что вахтовик-железнодорожник из Нарговки Анатолий Бороносин. Однако веских улик, указывающих на причастность к ограблению, не было. Он улетел в крайцентр, заступил на очередную вахту.

Нужно заняться вплотную Бороносиным, установить, виновен или нет, но пока ка очереди два срочных дела. Во-первых, попасть в Уртамовку. Иона Парамонович Корзилов, наверно, уже повстречался с пострадавшими староверами, о чем просил его Шатохин. Потом, обязательно побывать в селах Отяево и Боровки. Они ближе других находятся от Великонидиного дома, там почтовые отделения, и Великонида, если вела переписку с сыном, получала и отправляла письма в тамошних узлах связи. Кто знает: вдруг да перед внезапной смертью Виталий Васильевич Тандетников отправил письмо матушке. Учитывая, что письма в отдаленные села плетутся по полмесяца, а востребуют их обитатели скитов не каждый день, может что-то и лежать на почте для Елены Викентьевны, интересное и оперативникам.

Фельдшера, когда приехали в Уртамовку, дома не застали; как отправился на болота к старообрядцам-потер-певшим, так не возвращался. Шатохин распорядился, чтобы Поплавский и Хромов ехали в деревни за почтой для Великониды.

Иона Парамонович объявился лишь к полуночи. Просьбу Шатохина он выполнил.

Долго не укладывались слать. За самоваром говорили о раскольниках, иконах, листали «Старую Русь», «Щит веры», «Старые годы»…

А около восьми хозяева позвали к телефону. Звонил Хромов и просил ни в коем случае не отлучаться. Они уже на полдороге к Уртамовке, горючее на исходе, сейчас дозаправятся и поедут дальше. Новость есть, но разговор совершенно не телефонный.

— Жду в кабинете участкового, — сказал Шатохин.

Под новостями подразумевалось письмо. Только не для Великониды, а адресованное в Москву.

Сбросили его либо вчера поздним вечером, либо ночью-рано утром. Заведующая Отяевским пунктом связи всегда перед закрытием заглядывает в почтовый ящик. Вчера в двадцать часов не было, а нынче в полседьмого лежало.

Не требовалось даже вынимать письмо из конверта, чтобы сразу ответить на вчерашний вопрос: ясно, что о трагедии на мосту через Оку Великонида не оповещена. Адресовано Тандетникову В. В., указано почтовое отделение и абонентский ящик — № 1742. На месте координатов отправителя только крючковатая неразборчивая подпись.

На тетрадном в клеточку листке довольно твердой рукой, с первого взгляда не подумаешь, что старческой, было написано:

«Мальчик мой дорогой!

Пишу, а на душе смута. Нынче поутру приезжали двое офицеров из органов. В два часа пополудни пишу, а все не могу сердце унять. Приезжали якобы лишь предупредить, чтобы опасались воров, прятали ценности. Но офицер, который давал такой совет, двоекратно сказал, что ищут и найдут (ты знаешь, о чем это). Спроста ли сказал? И нужно слышать, с какой твердостию. Дай бог, чтобы слова остались словами. Не ведаю, что им известно.

Будь здоров, мой голубчик.

Молюсь за тебя».

Все. Ни подписи, ни даты.

Заверяя Великониду в том, что налетчиков ищут и найдут непременно, Шатохин не преследовал никакой цели. Он даже не помнил, что произнес обещание дважды. Что ж, тем лучше. Как знать, возможно, не будь сказано этих слов, не было бы и письма.

— Взяли с почтарей подписку об ответственности за разглашение? — Шатохин строго поглядел на лейтенантов.

— Там одна заведующая.

— Взяли подписку у заведующей?

— Так точно, товарищ майор, — отчеканил Хромов.

— Часто посылают по этому адресу письма?

— В прошлом году одно. Так же в ящик было опущено. Больше не помнит заведующая.

— А получают?

— Ни разу… Мы же только в Отяево были. Может, в основном через Боровки идет переписка.

— Да, в Лиственничное нужно съездить. Тоже…

— Не нужно, — прервал Шатохин. — Ни в Лиственничное, ни в Боровки. Почта оттуда все равно мимо райцентра не идет.

— Письма для Великониды могут быть адресованы кому-то из местных жителей, — сказал Поплавский.

— Могут, — согласился Шатохин. — И все равно мелькать по району больше не следует. Сейчас же выезжаем в Нетесово. Всякую работу по этому делу прекращаем.

— Я Тимоненко Алла. Работаю проводницей. — Женщина лет тридцати вошла в кабинет Шатохина буквально следом за ним. — За что вы хотите посадить Анатолия?

Женщина была настроена решительно. Голос ее звенел от волнения и раздражения. Не назови она своей профессии, Шатохин едва бы понял, что речь о Бороносине.

— Посадить я вообще никого не могу. Не в моей власти.

Можно было одернуть проводницу, прекратить разговор в таком тоне. Легче всего. Но что-то ведь ее привело. Просто выплеснуть раздражение в уголовный розыск не ходят.

— Сядем, поговорим спокойно, — предложил Шатохин, указывая женщине на стул. — Вы Бороносину кем приходитесь?

— Любовницей, — ^ ответила проводница.

— Мг… Ваш друг не подозреваемый и не обвиняемый. Свидетель.

— Не надо… Сама была свидетельницей. И никто в меня, как в Толю, мертвой хваткой не вцеплялся.

— А в него кто вцепился?

— Вы! Поезд наш вчера вечером ушел в Кисловодск. Толе за три часа до отправления велели оставаться в ремонтной бригаде. Я из Померанцева вытряхнула, что из милиции звонили, рекомендовали его пока в рейсы не посылать. А сегодня Толя мне признался, что его из Нетесово из аэропорта выпускать не хотели.

— Кто конкретно не выпускал?

— Поплавский.

— А звонил по месту работы?

— Он же.

— А говорите — я.

— Вы — это милиция, — проводница с досадой махнула рукой. — Толя рассказывал, из-за чего все это. Как вы допрашивали его, тоже рассказывал. Только что называли свидетелем, а подразумевали-то: он тоже… Толя говорит*, если настоящих преступников не найдете, на нем отыграе* тесь.

— Это зря.

— Не зря, — возразила проводница. — Теперь и говорят, и пишут о таких случаях. Ну, он сидел, ну, не для всех он хороший… Понимаете, все зти староверы, иконы — он о них говорит много. Ко это для него безразлично.

— Безразлично, а Говорит много, — заметил Шатохин.

— Ну и что, так разве не бывает? Считал бы иконы ценностями, с бабкиными бы так не поступал.

— Как?

— Прошлой зимой в сенцах стекло разбилось, он дыру иконой прикрыл, чтобы снег не летел. Приколотил гвоздями. Другую раньше за так Померанцеву отдал. Еще одна была, я забрала. Жалко ведь… Люди на нее молились.

— В сенях приколотил, это в Нарговке? — спросил Шахотин, про себя отмечая, что при встрече начальник поезда о подарке Бороносина не упоминал.

— Где ж еще, у меня сенцев нет.

— Так там до сих пор?