— А мне нравится армия, и военную технику я люблю. И в форме я обязательно буду ходить. Женщина в форме — это очень красиво.

Мы поспорили — и, очертив для себя конфликтную зону, больше эту черту не переступали.

Просто дурачились и баловались.

Помню, как Ниночка, ростом не выше маргаритки, это был ее любимый размер, ходила по моей ладони, щекоча меня своими крохотными босыми ступнями, и тонким голосом эльфа напевала:

— "Кто никогда не видал, как танцуют девчата на ладонях больших голубых площадей..“.

23.

Не стану рассказывать, как мы стали близки.

Это тайна, принадлежащая только мне.

Собственно, мы были обречены на близость.

Это стало ясно уже в тот момент, когда я в первый раз взял Ниночку за руку, и она с нервным смехом сказала:

— Анатолий Борисович, от вас идет ток. Ой, щекотно, сейчас описаюсь.

Кто-то сказал, что даже самая красивая женщина не может дать больше, чем имеет.

Так вот, это ложь.

Красивая женщина, если она желанна и согласна любить, дает не только то, что имеет сама, но и то, чего ждет от нее ее избранник.

Понимающий поймет, что я хочу этим сказать.

Замечу между прочим, что мой дар, как оказалось, таил в себе бесконечные возможности самых утонченных, самых изысканных любовных наслаждений.

И довольно об этом.

Надо ли говорить, что от моего комплекса, от страха физической близости не осталось и следа: Ниночка навсегда сняла эти страхи одним прикосновением своих крохотных рук.

Однако мы по-прежнему были на "вы", и моя любимая упорно звала меня "Анатолий Борисович".

— Так лучше, — объясняла она. — На работе не оговоришься.

Это продолжалось ровно месяц, точнее двадцать девять дней.

Двадцать девять дней, пригоршня дивного счастья, всё, что отпустила мне судьба.

А потом произошла катастрофа, и я в одночасье лишился любимой женщины, работы, жилья, доброго имени, теперь вот и родины…

24

Нас, как в дурной комедии, застал ее ревнивый отец.

Полковник даже мысли не допускал, что у дочери может быть какая-то там личная жизнь.

Этот толстяк с лысой, как бильярдный шар, головой — он, мне кажется, питал к Ниночке сложные чувства, с отцами взрослых дочерей это бывает.

Ниночка запугивала меня гневом полковника, но сама совершенно его не боялась.

— Лысенький мой? Да он спит по ночам как убитый.

И до времени это было так.

Но однажды, видимо, полковника достала бессонница, а мы с Ниночкой, как на грех, расшалились.

И вдруг — громоподобный стук в дверь и голос — нет, не голос, а дикий рык:

— С кем ты там? О-о-о, у-у, а-а-а! Открывай сию минуту, мерзавка!

Дверь была на жалком слабеньком крючке, этот монстр так дергал дверь, что крючок стал разгибаться у нас на глазах.

— Ах, мерзавка! Ах, сучка! В моем доме блудить, кобелей тайком запускать! — бушевал полковник. — Ну, я тебе покажу!

Весь ужас положения заключался в том, что я был в своих обычных размерах (и, мягко говоря, без мундира), а Ниночка — ростом с мизинец.

Дисминуизироваться, вернуть любимую в нормальное состояние и вновь уйти в малый мир — на это у меня просто не было времени.

— Мать! Иди сюда, мать! — орал полковник. — Подлая потатчица, двурушница! Иди сюда, сводня проклятая! Полюбуйся, у твоей дочки в спальне мужик!

— Спрячь меня, спрячь поскорее! — тонким голоском подсказывала моя любимая. — В карман меня положи!

Ладно, положу, а дальше что?

— Скажи, что я уехала ночевать к Ляльке!

Я бережно опустил Ниночку в карман плаща (он висел на приоткрытой дверце шкафа), потом распихал по полкам ее разбросанные одежды, кое-как оделся сам — и скинул крючок.

Полковник с рычанием ворвался в комнату, отшвырнул меня в сторону и стал озираться.

Из-за его спины выглядывала супруга с головой в железных бигудях.

Видимо, отсутствие дочери обескуражило полковника.

Наконец его налитые кровью глаза уставились на меня.

— Кто ты такой, сукин сын? Как ты здесь оказался? Где моя дочь Нина?

Я объяснил ему, что я сослуживец его дочери, что она меня пустила переночевать, потому что брат выгнал меня из дому, а сама уехала ночевать к подруге, и было это в середине ночи, она никого не велела будить.

Дикий полковник слушал меня набычась, скрежеща зубами и вращая глазами.

Мне всегда казались преувеличением эти беллетристические изыски, но он именно скрипел зубами, словно это были каменные жернова, и глаза его вращались точно с таким же скрежетом.

— Где Нинка, я тебя спрашиваю?

— Уехала к Ляле.

— К какой такой Ляле?

— Не знаю.

— Как это уехала? Зачем уехала?

— Жор очка, ты что такое говоришь? — высунулась из-за его спины полковница. — Не могла же она остаться, если молодой человек попросился переночевать.

— За каким чертом он попросился? — взревел полковник.

— Потому что сослуживец.

— Сослуживцы ночуют дома! — прорычал полковник — но уже без прежней ярости, поскольку ему заметно полегчало.

Знаете, любая чушь вызывает доверие, если она снимает подозрения с обожаемого человека.

Тут Ниночка тихонько чихнула: в кармане, где она сидела, было полно всякого сора. К счастью, полковник не расслышал. Как и все громогласные люди, он был тугоух.

— Попрошу документы, — уже почти нормальным голосом скомандовал он.

Внимательно изучил мой преподавательский пропуск, сравнил мое лицо с фотографией и положил пропуск в карман пижамы.

— Это пока останется у меня.

Затем полковник тщательно обследовал комнату: заглянул, естественно, в шкаф, под стол, под тахту, выглянул в приоткрытое окно, как будто Ниночка могла висеть на водосточной трубе на высоте четвертого этажа, хотя этот трюк по всем традициям исполняют герои-любовники.

— Попрошу покинуть комнату моей дочери и перейти в соседнее помещение, — сурово сказал он наконец.

25

В родительской спальне, которая одновременно была и кабинетом, полковник опустился на стул и жестом предложил мне сесть.

— Сколько вам лет? — начал он свой допрос.

Я ответил.

— Вы понимаете, что всё случившееся неприлично?

Ну, разумеется, я заверил, что не нахожу здесь ничего неприличного, что всё выглядит совершенно естественно, как это принято среди порядочных людей.

В общем, я молол несусветную чушь.

Нервы мои были на пределе.

Я ни на секунду не забывал, что моя любимая сидит в шершавом кармане плаща, среди ключей, автобусных билетов и разных крошек.

Притом на ней всего лишь одна комбинашка…

Мы с полковником проговорили почти до утра: благо впереди были суббота и воскресенье.

Я наплел великое множество ерунды о брате, которого у меня никогда не имелось, об автокатастрофе, сделавшей нас круглыми сиротами, о молодой жене брата, о наших с нею спорах насчет квартиры и садового участка.

Полковница здорово мне помогла, запутав выяснение некоторых щекотливых вопросов (ну, например, во что оделась Ниночка, уезжая к подруге: ведь вся ее верхняя одежда была на месте).

Разговор зашел о перспективах Ниночки на работе, мы переместились в кухню, попили чаю.

Короче, распрощались почти друзьями. Пропуск мне был милостиво возвращен. Но приглашения забегать на огонек полковник мне всё же не сделал.

26

Я вышел на улицу, было еще темно, стояла противная позднеосенняя погода, снежная каша под ногами, редкие прохожие хмуро месили ее, спеша по каким-то загадочным субботним делам.

Я завернул за угол галантерейного киоска, осторожно опустил руку в карман, потом в другой — и сердце у меня похолодело: Ниночки там не было.

Зато в левом кармане я обнаружил зияющую дыру — по-видимому, протертую ключами.

Мне известно было об этой дыре, но, поскольку ключи в нее не проваливались, я смирился с нею, притерпелся — и в конце концов о ней позабыл.

Я ж холостяк, а у матушки моей для иголки с ниткой было уже слишком слабое зрение.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: