Девица она была чрезвычайно самоуверенная, питала убеждение, что в одиночку делает всю газету, меж тем как занималась лишь компьютерной версткой готовых материалов, а откуда берутся сами материалы — ей было без разницы: да хоть из пены морской.

— Виталий Витальевич, — плачущим голосом сказала Лизавета, — я предупреждаю: следующий номер выйдет без меня. Сегодня уже четверг, а у меня готова только первая полоса. Да еще к шестой статейка десять на десять. Я ничего не успею. Читатели меня сожрут.

Лизавета хитрила: я-то знал, что вторая, третья и пятая полосы тоже полностью свёрстаны и запрятаны ею в тайную директорию, оставалось только втиснуть в них рекламу — и предаться пороку электронной игры.

Нападение, однако, — лучший способ защиты, и Лизавете это было отлично известно.

— Всё сегодня доделаем, — заверил я.

— Ну, прямо, доделаем, — возразила Лизавета. — Вон, ждут вас, не дождутся. Очередной фремдцайтфрессер. Теперь уж, конечно, до ночи будет ля-ля.

"Фремдцайтфрессерами" (пожирателями чужого времени) Лизавета называла всех, кто приходил в редакцию не к ней.

Я обернулся.

В угловом кресле за журнальным столиком сидел лысоватый человечек в клетчатом пиджаке и, закинув ногу на ногу, читал прошлый номер нашего приложения.

А может быть, и не читал, просто смотрел поверх газеты на нас с Лизаветой: глаза его были спрятаны за зеленоватыми стеклами крупных очков.

На президента Российской Федерации он не был похож, и вообще внешность у него была самая что ни на есть заурядная.

На столе перед ним лежала черная пластиковая папка, а точнее коробка для бумаг формата А-4 с клапаном на кнопках, на ней пачка сигарет "Ротманс", в пепельнице — добрый десяток нервно прикушенных окурков.

— Господин Огибахин? Прошу извинить: затор на шоссе. Это случается даже в Германии.

Огибахин отложил газету в сторону, поправил очки, слегка приподнялся, вяло пожал мою руку.

— Чаю принести? — спросила Лизавета без особого энтузиазма.

Заварка редакторского чая входила в обязанности секретарши Людмилы, но та догуливала отпуск, что очень огорчало Ли-завету: ей нужно было кем-нибудь помыкать.

— Спасибо, не надо, — ответил я и расположился в другом кресле спиною к окну. — Разговор у нас будет недолгий, не так ли, господин Огибахин?

Надо было видеть усмешку, исполненную тайного превосходства, которой гость меня наградил, не сказав при этом ни единого слова.

"Маньяк", — решил я и, убрав со стола тяжелую металлическую пепельницу, поставил фаянсовую, полегче.

На вид моему гостю было лет тридцать пять. Одет, что говорится, по высшему разряду: дорогой пиджак табачного цвета ("Босс"), светло-зеленые брюки (Карден), полуботинки, кремовые носки в тон галстуку — всё как с витрины, только без бирок.

Вообще-то Германия учит не встречать по одёжке (во всяком случае, мужиков): здесь и президент "ГмбХ" может ходить в пестрых шортах до колен, застиранной безрукавке и шлепанцах на босу ногу.

Но что-то во внешности Огибахина подчеркивало именно новизну и дороговизну одежды.

Лицо его, широкое, но бледное и помятое, с довольно неприятно приплюснутым носом, не излучало добродушия, приличествующего обеспеченному человеку, скорее наоборот.

И сигарету он слишком хищно прикусывал своими плоскими желтоватыми зубами, и шея его заросла диким волосом, и даже шикарные очки в тяжелой коричневой роговой оправе сидели на нем как с чужого лица, он то и дело их поправлял.

— Мы с вами раньше где-нибудь встречались? — пристально глядя на меня, спросил Огибахин и пригладил редкие волосенки на макушке.

Голос у него был тонкий и брюзгливый, вроде слегка надтреснутый.

Я решительно отклонил такую возможность.

— У вас очень знакомое лицо, — с непонятным мне удовлетворением произнес Огибахин.

На эту реплику сказать мне было нечего, и я, пожав плечами, пробормотал что-то вроде "Тут ведь как?.“.

— Мы, кажется, договаривались о беседе наедине, — выразительно показав глазами на Лизавету, сказал мой гость.

— Ну, это лишнее, — возразил я. — Здесь все сотрудники редакции, секретов друг от друга у нас нет.

— И всё-таки, — произнес Огибахин с непередаваемой укоризненной интонацией.

Лизавета величественно встала и с оскорбленным видом проследовала к выходу.

— Я буду за Людмилиным компьютером, — сказала она, — но там у нее пэйджмэйкера нет. Так что не знаю.

Огибахин галантно поднялся и распахнул перед нею дверь.

Надо было видеть, каким взглядом одарила его на прощание Лизавета. Сверху вниз, поскольку рост у нее гренадерский. Была Лизавета любопытная, как сорока, и этот коротыш в миг единый стал ее заклятым врагом.

Закрыв за Лизаветой дверь, Огибахин повернул на два оборота торчавший в замочной скважине ключ.

Вообще-то, сказал я себе, для таких случаев в редакции надо держать монтировку. Или хотя бы баллончик с нервно-паралитическим газом.

— Давно в Германии, Анатолий Борисович? — спросил я.

— Больше года, — ответствовал Огибахин, садясь.

Имя-отчество использовано было мною в качестве превентивно-оборонительного средства. Дело в том, что маньяки при исполнении забывают, кто они такие, и идентифицируют себя с балдическими силами, у которых имени-отчества нет.

Представьте: маньяк набрасывается на вас и начинает душить, а вы ему: "Павел Петрович, да что ж такое? Побойтесь Бога!" Происходит самоопознание: "Да, я Павел Петрович, и в самом деле: чего это я?"

— По какой линии приехали? Поздний переселенец, контингентный беженец?

— Ни то, ни другое, — ответил Огибахин.

Понятненько, подумал я, шустрика чёрт принес.

— Визу продлить желаете?

— Если бы только визу, — проговорил Огибахин. — У меня, по правде говоря, и загранпаспорта нет.

Всё ясно: нелегал. Вот радость-то какая. Придется запастись терпением: такие в пятнадцать минут не укладываются, им всю историю своей жизни надобно рассказать.

— Как же вы, батенька, сюда попали? — спросил я, чтобы вывести за скобки детство-отрочество-юность и таким образом ускорить повествовательный процесс.

Но ответить на этот вопрос мой гость не успел.

— Виталий Витальевич! — продудела через дверь приемной Лизавета. — Поднимите белую трубку, пожалуйста: на связи Берлин.

Извинившись, я отошел к телефонному столу.

Звонила наша внештатница, унылая и многословная дева. Собственно, какая внештатница? Прислала две полуграмотных статейки, одну из них я причесал и напечатал, после чего зарекся принимать незаказанные материалы, поскольку дева возомнила и стала выпрашивать ни много, ни мало — рекомендацию для поступления на журфак МГУ.

Именно по этому поводу она сейчас меня и достала. Секретарше Людмиле было строго наказано говорить в таких случаях, что редактора нет и ни разу в жизни больше не будет. Лизавета тоже об этом знала, но позвала меня из вредоносных побуждений — чтобы нагадить ненавистному гостю.

Пока я доказывал внештатнице, что по одной публикации рекомендательных писем не дают, что нужны десятилетия изнуряющего обе стороны сотрудничества, — за спиной у меня послышалось тихое шипение со свистом: как будто спустила велосипедная камера.

Озираться, однако же, было неприлично: мало ли что, может быть, человек распевает голос. Или у него нелады с животом.

Наконец я положил трубку, обернулся — что за чертовщина? В комнате никого, кроме меня, не было. Только в пепельнице еще дымился прикушенный гостем окурок.

Я шагнул к двери, дернул ручку — заперто, и ключ изнутри. Окно, положим, приоткрыто, но путь до земли со второго этажа не настолько короток, чтобы шутки шутить.

Мне стало странно и смешно: не с призраком ли я, пардон меня, разговаривал?

— Послушайте, — сказал я довольно грубо, — что за фокусы? Вы сюда явились в прятки играть?

Ответом мне была полная тишина.

Я наклонился — под столиком пусто.