10

Физику я выбрал тоже из стремления превозмочь свой проклятый дар. Если понять означает преодолеть, то я должен разобраться в физической природе того, что со мной происходит.

Понять не "как это делается", а "почему это в принципе возможно".

В старших классах и на студенческой скамье я много об этом размышлял.

Вот примерный ход моих тогдашних размышлений (излагаю грубо, вкратце и вчерне).

Если всё, на что я способен, только кажется мне, то тогда я психически болен.

Но в таком случае и котенок Тишка, единственный в мире живой свидетель дисминуизации, — тоже душевнобольной, что, простите, навряд.

И моя мама, державшая в руках мини-будильник, — совершенно здравомыслящий человек.

Кстати, будильничек до сих пор исправно ходит и очень мелодично звонит.

Значит, что?

Значит, материальные, в том числе и живые объекты при определенных условиях (не будем уточнять, при каких) могут менять свою массу, полностью сохраняя структуру и все остальные свойства.

Допускают ли это физические законы?

Допускают: любому ребенку известно, что масса зависит от скорости ее движения и что при достижении скорости света, к примеру, масса космонавта должна стать бесконечно большой.

Что при этом случится с разумом космонавта — релятивисты понятия не имеют. Так и отвечают: "А хрен его знает".

Мировая общественность как-то свыклась с этим наглым ответом, а по сути махнула рукой.

И напрасно.

Взять бы их за грудки, встряхнуть хорошенько и спросить: "Так во что превратится космонавт, достигнув скорости света? Может быть, в световую вспышку? Так и скажите".

Не скажут, потому что не знают.

А не знают потому, что всё это чушь.

Скорость тут ни при чем.

Все мы вроде бы летим сквозь пространство с гиперсветовыми скоростями, складывающимися из скоростей Земли, Солнечной системы, нашей Галактики, метагалактики, да и всей тряхомундии в целом. Но никто не размазывает свою массу по пространству. Потому что никто не летит никуда. Даже космонавты-астронавты, никуда они не летали и не полетят, лучше б не морочили людям голову.

Неподвижных тел в природе нет. Как и подвижных.

Придорожный валун, который лежит на своем месте испокон веков, на самом деле тоже летит вместе с нами.

Да и не валун это вовсе, а всего лишь комбинация волн.

Как и я, как и вы, господа: все мы — прихотливые сочетания волн.

Вообще вся материя — это волновое движение. Рябь, летящая по бесконечной зеркально ровной глади.

По глади вакуума.

И на самом-то деле не летящая никуда.

Никаких заданных размеров материя не имеет.

То, что мы называем ее размерами, — всего лишь частота и амплитуда волновых колебаний, которая поддается воздействию любых импульсов, в том числе и сверхслабых.

Впрочем, об этом я могу рассуждать часами.

И не только рассуждать: две моих статьи на эту тему напечатаны были в университетских ученых записках.

— Что это вы, Анатолий Борисович, накропали такое заумное? — с досадой сказала мадам завкафедрой. — Прочитала — и ничего не поняла.

— Кому надо — те поняли, — ответил я.

И это была чистая правда: видные физики-теоретики откликались на мои публикации очень благосклонно.

Передо мной открывался путь в целевую аспирантуру, в докторантуру, да что там — просто в большую науку.

Но о научной работе пришлось позабыть, поскольку в скором времени вся жизнь моя пошла кувырком.

Да, пошла кувырком. По вине проклятого дара.

11

У нас на кафедре появилась новая лаборантка, девушка необычайной, неземной красоты — по крайней мере, я так думаю до сих пор, хотя повидать и пережить успел многое.

Женская красота, знаете ли, не есть понятие объективное, это чье-то (иногда массовое) представление о красоте.

Так вот, внешность Ниночки в точности соответствовала моему личному представлению о том, что такое неземная женская красота.

До малейших деталей, включая даже такие тонкости, как соотношение разреза глаз и изгиба рта.

Через месяц коллеги стали делать ехидные намеки, что вот, мол, Анатолий Борисович, циник наш записной, имеет на лаборантку какие-то присущие ему черные скабрезные виды.

Шпильки отпускали не только дамы (хотя они, естественно, в первую очередь): всем известно, что в преподавательских коллективах, по преимуществу дамских, идет непрерывное обабливание мужчин.

Намеки были злые и очень обидные, поскольку я не делал ничего предосудительного.

Я не флиртовал с Ниночкой, не ухаживал за нею, не дарил ей пошлых цветов и подарков, не провожал ее до дома, не ходил с нею в преподавательскую столовку.

Да что там столовка: я вообще кроме "здрасте — до свидания" не говорил Ниночке ничего.

Ну, разве что служебные необходимости:

— Нина Георгиевна, выведите, пожалуйста, на принтер лабораторную работу номер три.

И все разговоры в кафедральной комнате замирали, десятки остреньких глазок начинали буравить мне спину:

"Как он к ней подкатился, фат бессовестный, как глядит на нее сверху вниз, а ведь у нее декольте! Как он руку положил на спинку ее стула! Посмотрите, бедная девочка напряглась, словно струнка“.

И неверно: не заглядывал я Ниночке в декольте, мне это было не нужно.

А вот настораживалась она действительно, это факт, каждый раз настораживалась, когда я приближался к ней, заговаривал с нею или просто смотрел.

Я готов был часами глядеть на Ниночку, что бы она ни делала, и это ее тяготило.

Девушка она была строгая, недоступная, не то что преподаватели — даже студенты, забегавшие к нам на кафедру, называли Ниночку только по имени-отчеству и на "вы".

Всем известно было, что Ниночка из хорошей, как говорится, семьи и попала к нам по высокому блату: отец ее работал в Генштабе. Сама она готовилась к поступлению в какую-то военную школу, а может быть, (язвили) даже в академию.

Часто, сидя за компьютером, Ниночка оборачивалась и смотрела на меня укоризненно и строго.

"Анатолий Борисович, — говорил ее взгляд, — или вы прекратите таращиться, или скажите что-нибудь внятное".

Но я не прекращал. И не говорил ничего вразумительного — оттого что робел перед ее красотою. А точнее, перед опасностью непроизвольной дисминуизации.

Знаете, когда она входила в преподавательскую, я готов был провалиться сквозь землю — в данном случае это расхожее выражение имело очень даже конкретный смысл.

Для меня было самоочевидным, по чьему это бедру — узкому, атласно-белому, с дивной горбинкой поверху и с прямою линией внизу — спускаюсь я в своих кошмарных снах.

12

Долго ли, коротко ли — потребность постоянно видеть Ниночку стала для меня просто болезнью.

Телефон ее был написан на желтом листочке, прикнопленном к кафедральной доске объявлений. Уж не помню, сколько раз я срывал с доски этот листок и выбрасывал: меня мучила мысль, что любой, кому не лень, может взять и позвонить Ниночке домой. Осквернить святыню, мне недоступную.

Эту комбинацию цифр я не просто выучил наизусть: она выжжена на внутренней поверхности моей черепной крышки.

Но набрать этот номер я не мог и даже не пытался.

Может быть, древний царь Навуходоносор терзался таким же мучительным и неосуществимым желанием потрогать пальцем огненную надпись на стене своего дворца.

Я уходил с работы позже всех, в унылом предчувствии беспросветного вечера вдали от Ниночки, а утром бежал на работу в предвкушении счастья: вот сейчас я увижу, как она идет к факультетским дверям в своем легоньком пальто нараспашку.

— Господи, — проворчала одна кафедральная дама, — как он ей улыбается, этой свинушке! Мне бы кто-нибудь так улыбался.

13

Очень скоро я нашел простой способ продления счастья видения: уйти с работы раньше Ниночки, притаиться где-нибудь между киосками возле автобусной остановки — и затем, держась на некотором отдалении, следовать за нею через весь город.