По не тут-то было. Предстояло концертное отделение, и меня в числе прочих почетных гостей пригласили на трибуну. Повеселел я только, когда вождь объявил маркизский танец рари: теперь редко увидишь старинные пляски.

Перед трибуной в три колонны выстроились исполнители. Среднюю колонну составляли женщины. Одетые в белое танцоры больше всего напоминали конфирмантов. Платья и брюки они не снимали, видимо, не хотели огорчать епископа. Нe щадя оборочек и складок, все сели на землю, скрестив ноги. Но знаку вождя женщины завели грустную мелодичную песню. Мужчины, сидя вполоборота к женщинам, не пели, только аккомпанировали ритмичным сопением. Вот женщины начали покачиваться из стороны в сторону, их руки плавно извивались в воздухе; мужчины вращали торсом. Вождь бегал между рядами и, помогая себе жестами, кричал: «Мы едем, едем!» Я догадался, что артисты изображают отходящее от берега судно. Скупая мимика женщин передавала их горе. Мужчины подражали движениям штурвального.

— Они вспоминают последнюю инспекционную поездку епископа по островам, — шепнул мне на ухо жандарм.

Но почему такая печаль? Или это жители островов выражают горе и раскаяние по поводу своих грехов? Новая пантомима… Ага, это епископ сходит на берег, встречаемый населением: женщины почтительно склонили головы, мужчины изображают рукопожатие. Грустное пение продолжалось. Представление было красивым и выразительным, но ему не хватало жизни, непринужденности.

Впрочем, скоро появилось и то и другое! Стоило удалиться епископу, монахиням и жандарму, как праздник принял совсем иной характер. Пошли по кругу бутылки, с вином. Двое мужчин принесли жестяные банки и забарабанили по ним ладонями. И вот уже участники праздника разбились по парам в пылком танце, очень распространенном и популярном на островах Полинезии. Движения простые, но требуют гибкости и большой тренировки.

Женщина выбегает на площадку и ритмично вращает бедрами, руки ее делают призывные движения, ноги быстро-быстро переступают на месте. Иногда танцовщица! делает несколько шагов в сторону, кружится. Главная роль в этом танце отведена бедрам и глазам. Чем энергичнее движутся бедра, тем быстрее вращаются и глаза исполнительницы. Время от времени она вызывающим взглядом обводит сидящих в кругу мужчин, которые аккомпанируют, хлопая в ладоши.

Но вот от толпы зрителей отделяется мужчина, становится лицом к лицу с женщиной и начинает повторять ее движения. За ним другой, третий, уже несколько человек кружатся около нее, поочередно выступая партнерами, но никто не касается танцовщицы. Идет своего рода состязание за ее благосклонность, и темп все нарастает! Кое-кому становится не под силу поспевать, они отходят в сторону; оставшиеся танцуют все быстрее, быстрее. Жестами, мимикой женщина дает понять, кто достоин продолжать танец, и остается только один, самый искусный. Темп движения невероятный, танцоры точно бьются в экстазе. Внезапно музыка смолкает, и исполнители без сил падают на землю.

У этого танца есть варианты — в нем, например, могут] участвовать сразу несколько женщин и около каждой группируются мужчины. Так было и теперь. Европейское платье давно измялось и загрязнилось, и танцоры сменили его на набедренные повязки и лубяные юбочки. Несколько человек принесли обтянутый акульей кожей деревянный барабан; ритмичный стук сразу стал громче.

Вдруг среди танцующих появился вождь. Он проводил почетных гостей и по пути явно успел основательно подкрепиться, так что только бодрящая музыка помогала ему с трудом удерживаться на ногах. Кстати, я давно заметил: благодаря своей музыкальности полинезийцы могут танцевать, даже если выпито столько, что без музыки они и пяти шагов не сделают.

Вождь явно задумал что-то сказать, но язык не слушался его. Чтобы освежиться, он снял свою огромную шляпу, зачерпнул ею воду в ручье и снова напялил на голову. Струи потекли вниз по лицу, плечам, испортили элегантный костюм. Но душ помог: вождь издал дикий вопль, который заставил всех танцующих остановиться.

Он говорил очень невнятно, и я с трудом разобрал, что он предлагает перенести пляски на другую площадку, подальше от посторонних глаз. На меня никто не обращал внимания, и я вместе со всеми перешел на красивую поляну в глубине долины. Здесь вождь увел мужчин в заросли, а женщины сели в ожидании по краям площадки.

Внезапно из кустов послышался страшный рев. «Не иначе, вождь опять принял душ», — подумал я. Но на этот раз рев входил в спектакль. За ним последовали еще более громкие грозные крики, и на прогалину вырвались мужчины, раскрашенные голубой краской и прикрытые лишь листьями. Начался варварский танец, подобного которому я в жизни не видел. Двое несли на палке какой-то длинный предмет, обернутый банановыми листьями, остальные прыгали вокруг, кричали и размахивали руками, точно их преследовал рой ос. Женщины запели ликующую песню, каждый куплет которой кончался словами «пуака роа». Всякий раз, как звучали эти слова, вождь показывал рукой на предмет, подвешенный к палке, громко повторяя: «Пуака роа, пуака роа».

Меня осенило: танцоры изображали маркизских каннибалов, возвращающихся домой после победоносного сражения. И несли они «пленного», которого предстояло испечь и съесть. В старину убитого пленника называли «пуака роа» — «длинная свинья», и маркизцы приравнивали человека по его вкусовым качествам к свинье. Но что все-таки завернуто в листьях? Мое неведение длилось недолго: внезапно носильщики бросили свою ношу на землю, и из листьев выскочил ухмыляющийся танцор, который принялся извиваться, жалобно завывая. Ликование «победителей», разумеется, стало еще более бурным, она «кололи» и «били» пленного, пока он не упал «замертво». Пантомиму завершил вопль, который, наверно, был слышен в соседних долинах. Снова по кругу пошли бутыли и бутылки; большинство пили настолько усердно, что я уже усомнился, смогут ли они еще танцевать. Немного погодя новый танец все-таки начался; он оказался заключительным. Вождь очень метко назвал его «танцем влюбленных свиней».

Исполнители снова образовали три колонны, но теперь они стояли на четвереньках; музыки не было. Мужчины, хрюкая, ритмично кружили около женщин. Скоро строи смешался, участники принялись тереться друг о друга плечами, подражая движениям «влюбленных» свиней. Потом все скрылись в зарослях, и наступила тишина. Со мной остался только вождь — он то ли перепил, то ли оказался «третьим лишним».

— Н-да, как бы это сказать… — начал я. — Не совсем обычный способ отмечать четырнадцатое июля. И всегда так бывает?

Вождь буркнул что-то себе под нос, точно не расслышал или не понял мой вопрос. Впрочем, слова «четырнадцатое июля» дошли до его сознания и затронули какую-то струну — он вдруг вытянулся во фронт и заорал:

— Да здравствует отечество!

До сих пор не знаю, что он подразумевал: Францию или же дикую, каннибальскую отчизну своих предков…

Рано утром — это было через несколько дней после праздника — меня разбудил художник. Я сел на кровати, а он все продолжал трясти меня, крича:

— Она здесь, она здесь!

— Кто? Хакапау, твоя любовь?

Он помрачнел.

— Не будь таким злым, знаешь ведь, что она, слава богу, осталась на Фату-Хиве.

— Значит, какая-нибудь новая любовь? Ты такой прыткий, за тобой не поспеть.

— Бессовестный. Я говорю про мадам Гоген!

— Мадам Гоген?

— Ну да! Точнее, дочь Поля Гогена. Она замужем за маркизцем и у нее, конечно, местное имя. Но она все равно дочь Великого Мастера.

(Честное слово, мне послышались в последних словах, заглавные буквы!)

Я принял душ, оделся и стал прибирать в комнате. Художник был возмущен моей медлительностью и все время торопил меня. Наконец не выдержал и чуть не силой потащил во двор.

На крыльце, нанизывая на нитку цветы тиаре, сидела женщина лет пятидесяти с длинными черными волосами. Очень полная, неуклюжая, пораженная тяжелой формой элефантиаза… Ее ноги были вдвое толще нормального. Руки тоже опухли. Женщина улыбалась.