С горькой усмешкой на узких устах

слушать утешные сказки Христа

и убегать одиноко в холмы,

к трезвой прохладе предутренней тьмы,

и становиться темней и темней

в стае двенадцати светлых теней.

Слушать и чувствовать (по сердцу дрожь!):

«Хоть и святая, а всё-таки ложь!»

С неба ли? с нивы? из тины пруда? —

Бога ли? чёрта ли? — шёпот: «Предааай!..»

Сердца ли? ветра ли? — глас в тишине:

«Страшно презренье? Смиренье страшней!»

Тайно предать. И со стражей — назад.

Руки вязать. И, связавши — лобзать.

И — напоказ! — возмущеньем пылать:

«Как нерешителен Понтий Пилат!»

В зной затеряться у пыльной тропы

атомом алчущей крови толпы

и на распятие долго смотреть,

и умирать с Ним.

И не умереть.

Жить.

До седин.

Равнодуша свой взор,

видеть при свете пожаров и зорь:

бьют, распинают и жгут на кострах

правые — слабых.

Во славу Христа.

5. Возвращение блудного сына

Готов к закланию телец,

и плачет мать, и рад отец,

и братец — хмур, но тоже рад...

А пыль дорог,

а боль утрат —

всё улеглось.

И вот он, дом,

и сад, и куры под окном:

гребут песок, клюют зерно.

Летать им — Богом не дано.

6.

И всё же, есть какая-то напрасность

в единоборстве с собственной судьбой.

Всего ценнее в этой жизни праздность,

а вовсе не победа над собой,

не злой восторг отчаянного счастья

сражаться, переделывая мир,

за право ежедневно возвращаться

в мирки своих ветшающих квартир.

Как ветер возвращается на круги

своя, так я вернусь к началу дней

и уроню натруженные руки

на бёдра верной спутницы моей.

7.

Он вернётся, чистый и негордый,

Он сумеет, всех за всё простив,

разбивая судьбы, но не морды,

по крови, как посуху, пройти.

8.

Какая ни судьба, а всё-таки моя.

Не приплюсуешь «если бы» к итогу.

Я сам себе истец, ответчик и судья.

Претензий нет ни к Родине, ни к Богу.

История КПСС (Три не вполне усвоенных урока)

1.

Словно роза из навоза,

из простого батрака

председателем колхоза

стал мой дедушка Лука.

Не речистый, не плечистый,

сеял в срок и в срок сдавал.

О вредителях-троцкистах

с возмущением читал.

Жил-служил не за награды,

не карабкался в верха.

Прискакал в район за правдой,

когда взяли пастуха:

«Вы его, мол, отпустите,

мол, за что ему расстрел?

Никакой он не вредитель!

Это — я не досмотрел...»

Дед был на год старше века,

прожил 38 лет.

Спас от смерти человека

и узнал, что правды нет.

Уводили под конвоем,

срезав пуговицы с брюк.

Дали свидеться с женою,

до «колючки» сделав крюк.

Врал жене: «Ошибка где-то!

Не держи, Явдоха, зла...»

В сентябре не стало деда.

Мама в первый класс пошла.

2.

Мой отец, при карабине,

при патронах боевых,

до утра сидел в машине,

как и тысячи других,

рядовых, двадцатилетних —

тех, которыми сильна

наша лучшая на свете

пролетарская страна...

Он не знает и поныне

(узнавать не захотел):

за кого сидел в машине?

супротив кого сидел?

Их подняли по тревоге —

всю спортроту МВД.

Падал снег, и мёрзли ноги,

и хотелось по нужде.

Мысли вяло возникали,

за бортом редела мгла.

Три обоймы намекали

на серьёзные дела.

Жал сапог, обутый в спешке,

жали складки под ремнём...

Не понадобились пешки:

кто-то сделал ход конём.

В семь утра, как все, в каптёрке

папа три обоймы сдал.

На кремлёвские разборки,

слава Богу, не попал.

Длился год полсотни третий —

двадцать третий для отца.

Маму он ещё не встретил.

Я ещё не родился.

3.

И опять кончалось лето

(91-й год).

И опять решалось где-то,

кто куда нас поведёт.

Пробивались сквозь балеты

обращения к стране.

В клочья рвались партбилеты

и кукожились в огне.

Снова что-то в новом зале

затевалось на века.

Нас опять куда-то звали,

и опять — с броневика.

В боевой кипучей буче

вырастал вопрос ребром:

«Где ты был во время путча?»

Дома.

Я люблю свой дом.

Я наклеивал обои.

Красной книжицы не рвал.

До сих пор она со мною,

чтобы я не забывал,

как в партийное болото

с молодым восторгом лез,

как позировал для фото

на билет КПСС...

Кто познает, тот не судит.

Вот живу и познаю

краткий курс обычных судеб:

папы, дедушки, свою.

В начале было Слово

1.

А Слово нам было — от Бога,

и были богами для нас

весёлое слово «тревога»,

высокое слово «приказ»,

тревожное слово «граница»,

надёжное слово «Чека».

И были восторженны лица,

и слёзы текли по щекам.

Наш Бог, простирающий руку,

нам светлую истину дал.

Мы верили свято в науку,

которую Он основал,

мы шли по неторным дорогам

и били врага наповал,

мы были чисты перед Богом

и пели простые слова.

Нам встречные ветры свистели,

что в нашем движении — суть.

Мы были. Сражались и пели.

Мы шли и торили наш путь.

Достигли успехов, и даже

кружилась от них голова...

По чьей же вине и когда же

безбожными стали слова?

2.

Слово слишком долго было Богом.

Вера превратилась в ритуал.

Если говорил высоким слогом,

значит, врал.

Разум наш кипел от возмущенья,

вспенивая Слово на волне.

Нет непобедимого ученья,

нет и побеждённого вполне.

Смертный бой окончен.

Кровь, увечья,

ругань мародёров на мосту.

Обезбожев, души человечьи

терпят пустоту.

Затаясь в преддверье гулкой даты,

пеной слов законопатив слух,

мы почти не верим, что когда-то

слово было — Сын, Отец и Дух.

Лишь на еле слышимом пределе —

сказ о многославных днях, когда,

трубкой тыча в карту, возводили

или разрушали города.

Непереносимо всё, что ново.

Нам бы проще снова рать на рать...

Слишком долго Богом было Слово.

Трудно отвыкать.

3.

В начале было Слово,

потом — «слова, слова»...

Но мы не бестолковы,

не всё нам трын-трава.

Мы в телек из кровати

глядим не просто так,

на щи с копытом тратя

полтыщи, как пятак.

Мы слушаем и слышим

про то, что «нет проблем»,

про то, как вольно дышим,

и много прочих тем:

почём на бирже йена,

как наши там, в Литве,

что разных точек зренья

не менее, чем две,

что колбаса и водка

приложатся к уму...

Дерите, парни, глотку.

Мы видим, что к чему.

Не век вам веселиться,

не век дурачить нас.

Мы вспомним ваши лица,

когда настанет час.

Кто, выйдя из народа,

назвал народ толпой, —

прижмём его, урода,

гранитною стопой.

А всё, что ненароком

нахапал на посту,

не вылезет ли боком?

не брызнет на версту?

* * *

Так слово понемногу

шевелится в душе

и вырастает в Бога,

и снова просит жертв.

Фантом (лирико-политическая фантазия)

Призрак бродит по России —

призрак капитализма!

(Из Манифеста капиталистической партии)

Сигаровидное авто,

подрагивая ровной дрожью,

проносится по бездорожью,

но не ведёт его никто.

Колёса, бешено вертясь,

расшвыривают комья грязи

на рвущихся просторах Азии,

раздрызганных вдоль автотрасс.

Не надо, варежку раскрыв,

глазеть на диво дорогое:

оно — идейно вредный миф,

и встреча с ним грозит бедою.

Вздымая лаковый капот,