Фр, фр, фр — поскрипывали на ступеньках его новые ботинки.

— Что же это ты так опоздал? — недовольно спросила его Софья. — Скоро придет Олег Христофорович.

— Так получилось, — ответил Павел. — Не мог раньше. — Ему не слишком хотелось встречаться с мужем Софьи. — Тогда я пойду…

— Зачем же? Он пообедает и уйдет. — Софья прищурилась так, что ее длинные ресницы сомкнулись, и презрительно сложила свежие губы: — На совещание.

Незадолго до прихода Павла она мыла голову. Волосы еще были чуть влажные.

— Соскучилась, — сказала она, прижимаясь к Павлу, часто и горячо дыша у его груди.

Павел собирался ответить, но так и не сказал ничего, а только успокаивающе погладил ее по голове.

С испугом он вдруг увидел, как под его рукой седеют волосы Софьи. Что это? — подумал он.

— Что это? — вырвалось у него.

— О чем ты? — спросила Софья.

— Да нет, я ничего.

Очевидно, это я их раздвинул, а у нее вся седина спрятана, — подумал Павел. — Не может же быть…

Софья отошла от него, стала по другую сторону стола. В передней щелкнул замок. Олег Христофорович рассеянно поздоровался с Павлом, так, словно прошло несколько часов, как расстался с ним. Затем поморщился и, как бы извиняясь за гримасу, поднес ко лбу руку и пожаловался на сильную головную боль.

Павел стал выражать сочувствие, преувеличенно и неестественно, сам стыдясь этого. Между прочим, он сказал, что у него ни разу в жизни не болела голова.

— У дятла тоже никогда не болит голова, — потирая виски, серьезно сказал Олег Христофорович.

— Почему? — глупо спросил Павел.

— Не знаю. Очевидно, такая крепкая голова. Ведь как долбит деревья.

Павел неловко усмехнулся, потом вдруг сжал зубы, наспех попрощался и пошел к выходу. В передней Софья шепнула ему:

— Ты вернешься?

— Нет.

— Как же вы думаете поступить дальше? — спросил Григорий Леонтьевич, когда Лена рассказала ему, что Маша Крапка все же существует.

— Не знаю, — призналась Лена. — Я уже по-всякому думала. Может, пойти прямо на фабрику, к директору, и откровенно рассказать ему обо всем? — предложила она.

— Нет, — ответил Григорий Леонтьевич. — Это не годится. В конце концов, в письме, которое мы получили, выдвигалось обвинение против самого директора. — Он помолчал. — Мы сделаем иначе. Я вас свяжу с ОБХСС.

Лена не решилась спросить у Григория Леонтьевича, что такое ОБХСС, и была очень удивлена, когда узнала, что это один из отделов милиции.

— Короче, — несколько раз предлагал ей сотрудник ОБХСС, молодой майор в очках с толстыми стеклами. — Ох уже эти мне журналисты!

Выслушав Лену, он спросил:

— Вы много писем получаете с жалобами на хищения?

— По-моему, нет, — ответила Лена.

— Ну, а я — очень много. А хищений, поверьте мне, значительно меньше, чем писем. Много… ох, как много еще пишут у нас люди всяких доносов. — Он помолчал, нахмурился. — Статью вашу о фабрике я читал и помню ее. Хорошая статья. А вот вся эта ваша пинкертоновщина с Машей Крапкой — пустая и ненужная затея. — Его выразительные, слегка припухшие губы оттянула книзу легкая усмешка. — Не проще ли было сразу пойти к этой девушке и спросить у нее прямо, писала она такое письмо или нет? А может, это кто-то за нее написал? Такие случаи тоже бывают. На фабрике никаких хищений не выявлено, костюм — чепуха, а эта Маша действительно могла просто уехать в свою деревню. Мало ли какие совпадения случаются. — Он сложил пальцы и сейчас же разнял их. Лена по привычке присмотрелась, но не могла разобрать, какой палец сверху. — В общем, скажу вам прямо, мы здесь люди дела и занимаемся делами, в которых имеется большая ясность. Но раз уж так сложилось — мы проверим, попробуем выяснить, куда делась эта ваша Маша Крапка.

В те дни в редакцию непрерывным потоком шли отклики читателей на статью Валентина Ермака: «Будем ли мы жить в этом доме».

В большинстве писем читатели одобряли статью, возмущались тем, что существуют такие факты, выражали сочувствие людям, о которых писал Ермак.

Однако в редакции статья эта вызвала большие разногласия, некоторые сотрудники категорически возражали против нее еще до опубликования.

— Вам это покажется странным или, может быть, вы подумаете, что я преувеличиваю, — говорил Валентин Николаевич Лене после того, как статья была опубликована, — но, к сожалению, в среде журналистов, так же как в среде актеров, художников, писателей, еще очень сильна зависть. Талантливых людей — немного. И они, как правило, независтливы. Но в любой творческой организации (а газета — организация прежде всего творческая) немало людей бездарных. И они всегда восстают против всего яркого, против всего талантливого, потому что хотели бы непременно подвести все под свой уровень. Яркое бесит их, как бесит быка красный плащ матадора… — Он тяжело вздохнул. — Вы, Лена, человек способный, и, к сожалению, вам еще не раз придется столкнуться с этим явлением, и еще будут дни, когда вы пожалеете, что избрали творческую профессию.

Лена отвела взгляд — так странно изменилось его лицо.

Он заставил себя улыбнуться.

— Во всяком случае, «хвалу и клевету приемли равнодушно» — мой вам совет. Совет старого газетного волка. Особенно хвалу. «Суть бо кияне льстиви даже до сего дне», — сказано в какой-то летописи. Летописец словно побывал в нашей редакции.

В статье В. Ермака рассказывалось о том, как строили дом для коллектива станкостроительного завода. Как медленно, с трудностями шло это строительство. Но вот, когда наконец оно было завершено, приступили к распределению квартир. В новом доме получили квартиры некоторые руководители завода, передовые рабочие, многие из тех, кто особенно остро нуждался в жилье. Но удовлетворить смогли не всех. Ермак рассказал, как он посетил квартиры двух рабочих из тех, которые подавали заявления на жилплощадь. Они жили в настоящих трущобах. Молодой слесарь Алексеев жил в комнате размером в двенадцать квадратных метров с двумя детьми и стариками — родителями жены. Помещение подвальное. Под полом собиралась вода — ее вычерпывали ведрами.

Именно тем двум семьям, которые больше всего нуждались, квартир не дали.

На летучке выступила заведующая отделом культуры Александрова, член редколлегии. Она особенно возражала против этой статьи еще до ее опубликования.

Александрова — немолодая женщина с постоянно поджатыми губами — о статье Ермака говорила с неожиданной злостью и негодованием.

— Для нашего коллектива большая радость, когда читатели живо откликаются на опубликованный в газете материал. Но отклики на статью Валентина Николаевича меня не радуют. Да, действительно, у нас трудно с жильем. Да, действительно, строим мы дома еще недопустимо медленно, и, если побывать в квартирах тех людей, которые состоят в списках горсовета, мы убедимся, что многие из них живут в тяжелых, недопустимо тяжелых условиях. Наконец, справедливо и то, что при распределении квартир допускаются и ошибки и злоупотребления. Обо всем этом газета должна говорить мужественно и прямо. Но какую цель должны мы при этом преследовать? Конечно — помочь делу, добиться ускорения строительства, призвать к ответу виновных в злоупотреблениях. Но ведь статья товарища Ермака преследует совсем другие цели. Прежде всего она исполнена самолюбования — ах, какой я хороший, как я сочувствую людям, как я умею все заметить: и плесень на раме портрета Шевченко, и желтизну под глазами у ребенка, и особый запах, похожий на тот, что издает осенью застоявшаяся в болоте куга. Во-вторых, статья эта написана в чуждом нашей прессе сенсационном тоне и рассчитана на дешевый эффект. В ней сгущены краски, это злая статья. — Александрова оглянулась, отыскала глазами ответственного редактора и пристально посмотрела на него, как бы проверяя, достаточно ли внимательно он слушает. — Валентин Николаевич, как я знаю, гордится тем, что его материалы часто цитируют заграничные газеты. Ему кажется, это делают потому, что он очень хорошо пишет. А я думаю, совсем не поэтому. Я думаю — цитируют его потому, что в каждой его статье буржуазный пропагандист может найти для себя выигрышный материал…