А у Вовки в голове ни одной мысли не зарождается — стоят перед глазами море синее и Полувовка в пене прибоя. И никого вокруг, только белый город высоко на утесе.

Ворочал Вовка мозгами, ворочал — вспоминал свою непутевую жизнь: бесконечное катание на велосипеде, сидение у телевизора, похвальбу и заносчивость. Все-то он, Вовка, знает, все-то он, Вовка, умеет. А ничего-то еще не умеет. Возьмется рисовать — нарисует грязь. Возьмется сочинять — сочинит вранье. Возьмется делать клюшку, а зачем ее делать-то — ее купить можно в «Спорттоварах».

Когда раздался телефонный звонок, Вовка трубку схватил, как голодный щенок сосиску. Звонил Яшка Кошкин.

— Попугай, одевайся.

— Как я оденусь? — закричал Вовка. — У меня ласты.

— Остриги, — велел Кошкин.

— С ума сошел — больно. Они теперь у меня как пальцы.

Когда первый «А» вломился в Вовкину квартиру, Вовка был уже в зимнем пальто, в ушанке и в ластах на босу ногу.

— Почему не готов? — заорал Яшка Кошкин. Похоже, он взял командование на себя.

— А почему вы все такие бледные и нездоровые? — спросил Вовка.

Оказалось, что у первого «А» класса (вот ведь какой исключительный класс) все старшее поколение — мастера. У кого дедушка кузнец, у кого токарь, у кого бабушка ткачиха, у кого прядильщица, но все, как один, художники в своем деле. Даже прабабушки и прадедушки — кто по фарфору, кто по золотому шитью.

— Я тебе валенки притащил прадедушкины. Прадедушку на «скорой помощи» увезли… Надевай! — скомандовал Яшка Кошкин и заплакал. Вот какие дела — Яшка Кошкин заплакал!

Яшка оказался очень предусмотрительным, можно сказать, хитроумным: голенища прадедушкиных валенок он отрезал — целые были бы Вовке по пояс. Носы валенок отпилил ножовкой, чтобы ласты не сминались, но высовывались наружу.

Вот какие дела — «высовывались наружу и шевелились, как лягушачьи лапы…».

— Пойдем на прорыв, — сказал Яшка Кошкин, имея в виду специальных корреспондентов, автографисток, кандидатов наук и просто зевак.

Даля ему возразила:

— Завернем в ковер и вынесем, как будто в химчистку. За углом мой брат Альгис. У него мотоцикл с коляской.

Когда Вовкина мама пришла с успокоительными пилюлями, Вовки дома не было. На кухне на столе лежала записка:

«Мамочка, не беспокойся, пожалуйста. Пошел прогуляться. Скоро вернусь. Целую. Вова».

Мама качнулась. Ухватилась за стол, чтобы не упасть. Удивилась она так сильно не столько Вовкиной прогулке в ластах на босу ногу, сколько вежливости. Бывает вежливость сногсшибательная.

— Ну и ну, — прошептала она и заплакала.

В сказках вообще много плачут. Да ведь при таких делах и не хочешь — заплачешь.

«Выпью-ка я колдовской воды, — подумала мама. — Может, мне легче станет». А вода зеленая из бутылки не выливается. Булькает, плещется и не выливается.

И тут заметила мама, что нет в коридоре ковра — такой неширокий лежал на полу.

Мама сделалась бледная, но спокойная. Положила она бутылку с колдовской водой в сумочку, выпила сердечных капель, оделась потеплее и пошла в отделение милиции к Вовкиному знакомому, можно даже сказать, другу — милиционеру товарищу Марусину.

Первый «А» класс мчался к музею. В карманах у первого «А» были губки, мочалки, мыло хозяйственное, мыло душистое, наждачная бумага и полировальная паста. Первоклассники шли волшебную колонну, испорченную Вовкой, полировать. Решение простое и ясное. И определенно удачное: испортил — исправь.

У входа в музей уже стоял мотоцикл с коляской, а в коляске в ковре Попугаев Вовка. Взял первый «А» Вовку и понес в музей.

Говорят привратнице:

— Мумия. В дар.

Яшка Кошкин в этом деле дошел до точки.

— Князь Рюрик в молодости, — сказал он. — Сушеный.

Дежурной привратнице, старенькой женщине-пенсионерке, было все равно — что Рюрик, что Святополк Окаянный. Она то ли дремала, то ли готовилась упасть в обморок. Бледные губы ее шептали:

— У Маши сердечный приступ… У Даши сердечный приступ… У Клаши сердечный приступ… А Василиса Петровна! Какая была кружевница…

— Мой прадедушка тоже слесарь-лекальщик.

— А что с ним?

— Сердце — черная меланхолия. — Так Яшка Кошкин сказал и побежал догонять свой класс.

Первый «А» стоял у волшебной колонны.

— Где? — спрашивает первый «А» Попугаева Вовку.

Попугаев был бледен, растерян, и чем-то еще отличался он от вчерашнего Вовки, чем-то для первого «А» класса пока непонятным.

— Тут я Скверняшку нарисовал. Вот. Видите: мрамор сморщился. Пузырьками пошел. Даже трещинки… Видите…

Первый «А» достал губки, мочалки, наждачную бумагу, мыло хозяйственное, мыло душистое, полировальную пасту, голубую жидкость для чистки зеркал. Принялся первый «А» мыть, тереть, шлифовать и полировать.

От такого старания колонна волшебная раскалилась. Первый «А» отбежал, заслонился от жара. Глядь — колонна снова холодная. Ослонясь о нее спиной, стоит молодая женщина, можно сказать, — звезда экрана, в козловых полусапожках, в полушубке мягком, в полушалочке ярком.

— Так, — говорит. — Все в сборе… Ну-ка, подойди поближе. — Это она Попугаеву Вовке. — Прошли волдыри?

— Нет еще, — сказал Вовка. — Но я готов.

— К чему?

— Жизнь отдать.

— За что?

— За красоту.

— Ты же с ней незнаком, не знаешь, какая она и что в ней.

— Я вам верю. — Показалось Вовке, что женщина в полушалке, хоть и молодая на вид, и сапожки у нее модные на каблуке высоком, но родилась давно — на заре человечества. Показалось Вовке, что похожа она чем-то на Лукоморьевну и Предельную Старуху. И вдруг сообразил он, что это и есть волшебница Маков Цвет. А сообразив, вспомнил, что стоял перед ней ночью и трясся. А она плакала и Скверняшку кривобокого, косопузого с колонны сняла и превратила в мальчишку с задумчивыми глазами, который ушел в такую дальнюю даль, в такую синюю синь… Вспомнил все это Вовка ярко и сильно, как никогда ничего наяву не видел. Вспомнил и заявил:

— Готов я, готов. Правда-правда. — Пальто расстегнул. Шапку снял. — Товарищ волшебница Маков Цвет, наказывайте меня. Превращайте меня в козла — слезы не уроню!

— Не стесняйтесь, — поддержал Вовку побледневший первый «А» класс. — Если одного Попугаева мало, мы все готовы. Что за жизнь, когда красоты нет.

В этот момент каждый учащийся первого «А» класса подумал, кто о своей бабушке, кто о своем дедушке, а Люся еще и о своем маленьком брате Павлике и веселом котенке Вьюнке.

Волшебница Маков Цвет улыбнулась грустно и спросила:

— Да вы хоть понимаете о чем говорите? — Наверное, с первоклассниками дел иметь ей пока не приходилось. — Нет, вы не понимаете. Вы ведь не видите. Но я вам все покажу. Будь что будет! Даже если вы все заболеете свинкой — вы должны видеть. — Сняла она полушалок, встряхнула, разгладила, прижав к груди…

Цветы маковые как живые, а между ними будто капли дождя или слезы, а дальше-то, в глубине, травы буйные, ветры светлые, зори ясные…

— Видите?

— Видим, — прошептал первый «А».

Волшебница Маков Цвет обвела рукой зал музея:

— А вот что вы с Новгородом сотворили.

И первый «А» увидел.

Все серое, все голое, все присыпано пылью как в дровяном сарае после зимы.

И такой ужас охватил первоклассников, что бросились они из музея вон, позабыв там и губки, и мочалки, и мыло, и голубую жидкость для чистки зеркал. Вовка валенками громадными, из которых еще и ласты торчат, за все задевает — падает. Колени и локти оббил. Подбородок рассадил. Нос расквасил.

А по всему Новгороду печально кричали сирены «скорой помощи» — старых мастеров увозили в больницы и санатории, где им ставили горчичники и капельницы, делали искусственное дыхание, уколы и кардиограммы.