Врангель улыбнулся:

— Любите искусство, Владимир Александрович? Я вижу, не спорьте… Я подумал сейчас знаете о чем? — Он прошелся по кабинету. — Рухнула империя, в России хаос и вакханалия черни. Наша победа, мягко говоря, — он посмотрел в глаза Марину, — проблематична… Я никогда этого не скрывал. Вот вы — художник, интеллигентный человек. Вы представляете, что будет с Эрмитажем, Оружейной палатой, Румянцевским музеем, Третьяковской галереей?! Они же всё, всё раскрадут, расхитят, пустят по ветру! Ну что, скажите вы мне, понимает в искусстве «товарищ Буденный»?.. И другие «товарищи»? И зачем оно им, им всем? Трагедия в том, что они думают точно так же, как и я. И конечно же будущее поколение русских людей будет видеть в музеях только портреты своих «орлов революции». Увы! — Он долго молчал, видимо, нарисованная перспектива привела его в полное уныние, потом сказал: — Займитесь всем этим. Я распоряжусь.

Марин вышел из здания ставки. Казаки–конвойцы вытянулись, провожая его. Круто уходили вниз ступеньки каменной лестницы, за ней искрилось море. Марин начал неторопливо спускаться. Нужно было немедленно идти на явку, организовать похищение картин и серебра и остаться непричастным. Это было сложной задачей. Ведь сразу же после исчезновения ценнейшего груза контрразведка немедленно «отработает» всех причастных и неизбежно заподозрит его, Марина. Этого никак нельзя допустить…

Марин вышел на Таможенную. В витрине магазина для художников он увидел копию французского мастера. Это был Фрагонар: фривольный сюжет привлекал многочисленных прохожих. Люди останавливались, хихикали, громко обсуждали изображенное. Марин вспомнил, как Врангель сказал, что большевикам не понадобятся картины. Он умен и дальновиден, но здесь он явно ошибается. Генетическая ненависть рожденного в кружевах к рожденным в соломе. А задумывался ли когда–нибудь барон о том, что величайшие творения человеческого гения, украшающие дворцы рожденных в кружевах, сделаны руками рожденных в соломе, руками простых людей из народа, гениев? В конце концов, не всегда верхний слой производит этих гениев. Он слишком немощен и тонок для этого. Гениев рождает народ, только он и всегда он. И справедливость, простая человеческая справедливость требует, чтобы произведения искусства стали доступны народу. Ошибается барон. Большевикам очень нужны музеи, и никогда реликвии революции не вытеснят из этих музеев реликвий искусства, потому что марксизм — программа! А не молитва! Но если когда–нибудь появятся последователи Маркса, которые превратят его в идола и станут курить ему фимиам, тогда злобное прорицание «черного барона» может оправдаться, потому что тогда верх могут взять болтуны и проходимцы, вроде того братишки матроса из комендантского отдела ВЧК, который повесил маузер через плечо, с горем пополам научился расписываться в ведомости за заработную плату и решил, что учиться отныне должны только лошади, поскольку у них большие головы…

Звякнул дверной колокольчик, и Марин очутился в магазине. На стенах были развешаны дешевые литографии, на прилавке лежали стопки картона и несколько рулонов холста. Тут же стояли сложные мольберты — с противовесами и регулирующими устройствами. Марин никогда не видел таких и начал с интересом их разглядывать.

— Прекрасные вещи, — крикнул кто–то за спиной. — Шедевр!

Марин оглянулся. У прилавка стоял черноглазый человек, лет пятидесяти, в черной тройке, с золотой цепочкой от часов поперек жилета. На кончике его мясистого носа каким–то чудом зацепилось золотое пенсне, на волосатом пальце высверкивал перстень, во рту — золотые зубы. Весь человек так и сверкал, словно витрина, демонстрирующая возможности применения золота.

— Английские! — продолжал кричать человек. — Только что получены. Фирма — Виндзор и Ньютон. На таком мольберте работает Репин. Всего сорок тысяч! Пустяки, согласитесь?

— Ну, если учесть, что мое жалование всего только 80 тысяч, я могу приобрести целых два, — улыбнулся Марин. — Господин Акодис, если не ошибаюсь?

— С кем имею честь? — приподнял пенсне Акодис.

— Меня зовут Владимир Александрович.

— Прошу, пожалуйста, — засуетился Акодис. — Сюда прошу, нет, левее… Пожалуйста, вы угадали. Еще раз налево. Мы пришли.

Это была комната с окном во двор. Марин увидел огромный дубовый буфет в стиле рюс, круглый стол, на котором свободно можно было танцевать, и стулья с прямыми высокими спинками, похожими на вечерних старичков–скамеечников, каждый из которых проглотил по аршину.

— Прошу садиться, — продолжал суетиться Акодис. — Господин Коханый, вас ждут, — закричал он. — Прошу, пожалуйста, это мой жилец. Я сдаю комнату. Торговля теперь, сами знаете, как бульон от куриных яиц. Вы с ним побеседуете, а вот и господин поручик пожаловал.

Вошел Зотов. На нем по–прежнему была офицерская форма. Следом за ним появился рабочего вида человек в новом твидовом костюме. Через согнутый локоть у него была перекинута трость.

— Я буду за прилавком, — Акодис вышел.

— Товарищ Коханый, — представил Зотов. — А это товарищ из центра, с особыми полномочиями.

Марин удивленно посмотрел на Зотова: зачем такие внушительные рекомендации? Но Зотов незаметно для Коханого как бы слегка оттолкнул Марина раскрытой ладонью, давая понять, что вполне отдает себе отчет в своих действиях и считает их необходимыми.

— Прежде всего, — начал Марин, — я хочу уведомить вас, что наши товарищи расстреляны. На повторный допрос их не брали, спасти я их не мог.

— Понятно, — протянул Зотов. — Ладно, что есть, то есть. Как считаешь, Коханый?

— Я смотрю на вас обоих, — сказал Коханый задумчиво, — и решаю, кого из вас пристрелить первым? — Он засмеялся. — Уж больно натуральный у вас вид, особенно у тебя, — он кивнул в сторону Марина. — Не обижайся. Я по–рабочему, прямо. Не очень–то я верю интеллигенции. Ты ведь какой–нибудь учитель или врач?

— Ленин тоже интеллигент, — спокойно сказал Марин, — и закончим на этом дискуссионную часть, перейдем к делу.

— Я только хотел напомнить товарищу Коханому, — сказал Зотов щурясь, — что рабочий Петр Алексеев, например, считал, что к окончательной победе рабочий класс может привести только интеллигенция. Так же и товарищ Ленин говорит, а кто возглавил революцию? Они же, интеллигенты. Так–то вот.

— Ладно, — отмахнулся Коханый. — Ты меня учеными словами не забивай. Ну и кончили на том. Говори, что за нужда.

Марин изложил все подробно. Про ящики на пирсе, про поручение Врангеля. Сказал:

— Нужно, чтобы солдат охраны вовлекли в пьянку. Еще лучше, одного фельдфебеля… Зачем лишних людей под расстрел подводить?

— Они не люди, — все так же хмуро заявил Коханый, — они белые. Продолжай.

— Потом, когда начнут расследование, станет ясно, что всему виной пьяница фельдфебель, — объяснил Марин.

— Чему «всему»? — невозмутимо осведомился Коханый.

— Разве не понятно? — удивился Марин. — Нужно будет изъять все эти ценности.

— А зачем? — спросил Коханый.

— То есть? — Марин только теперь понял смысл и значение недавнего жеста Зотова. Этот Коханый был крепким орешком.

— А то и есть, товарищ, — подчеркнуто спокойно начал Коханый, — что я ни свою жизнь, ни жизнь своей «пятерки» за эти царские цацки губить не стану. Если у тебя все, я пошел, мне в ночную.

— Это народное достояние, — закипая, сказал Марин. — В республике каждый валютный рубль на учете, а здесь их миллионы.

— Жили без картинок и дальше жить станем, — упрямо гнул свое Коханый. — Что нужно рабочему человеку? Хлеб, соль, сахар, одежу, крышу над головой. Остальным пускай буржуи пробавляются. На смерть идти, и почто? — Он замотал головой, словно ему в уши налилась вода.

Марин посмотрел на Зотова. Тот пожал плечами.

— Вот что, — Марин подошел вплотную к Коханому. — Вы повторяете слова Врангеля. Он мне два часа назад сказал, что рабочим нужно есть, пить, спать, справлять естественные надобности. На то они и рабочие. Вам не кажется странным такое совпадение мыслей?