— Зачем вы пришли сюда?

— Я? — смутился Наливайко. — Да так… знаете. По чести сказать, остановился у витрины. Любопытно стало, решил зайти.

— У витрины? Ай–яй–яй! Врете, голубчик! Акушер не остановится возле такой витрины. Он этим товаром объелся в натуре, зачем ему картинки? Вы что, гимназист?

Фельдфебель подтолкнул Наливайко в спину. Зотова не трогали. Его задержание было для нижних чинов загадкой. В подсобке Скуратов сказал, обращаясь к Зотову:

— А вы зачем пожаловали, поручик?

Зотов молча протянул открытки. Скуратов просмотрел несколько штук, заинтересовался, сел к столу и тщательно изучил все остальные, потом укоризненно посмотрел на Зотова.

— И это когда родина в опасности. Вам не мерзко?

Зотов молчал, тогда Скуратов проворковал:

— Вас опознала вот эта дама.

Лохвицкая стояла у окна, на контражуре, и поэтому Зотов ее не сразу узнал. Там, в торговом зале, он вообще не обратил на нее внимания, приняв за покупательницу.

— Эта? — Зотов подошел вплотную к Лохвицкой и вдруг рванулся в окно, ногами вперед. Посыпалось стекло. Два солдата повисли у него на плечах, втащили в комнату и свалили на пол.

Акодис покачал головой, с горечью подумал:

«Ах, Зотов, Зотов, горячая голова. И момент выбрал неудачный и даже отстоять себя не попытался».

Посмотрел украдкой на буфет: как там этот… красный полковник, чекист? Этот Крупенский?

А Марин все видел через стекло, вернее, отчетливо представлял по движению силуэтов, и слышал все от первого до последнего слова.

— Закройте дверь, — приказал Скуратов. — Вы — сотрудник ЧК Зотов. — Скуратов подошел к распростертому на полу Зотову и наступил ему сапогом на грудь. — Меня интересует цель вашего появления в Севастополе и ваши сотрудники в аппарате штаба, они у вас наверняка там есть.

— Дешево ценишь свой штаб, гнида! — прохрипел Зотов. — Что, у вас тут все такие продажные?

Скуратов резко, отрывисто ударил Зотова в подбородок носком ботинка. Клацнули зубы, из прокушенной губы потекла кровь.

— Повторяю вопрос: явки, связи, пароли… считаю до трех, — Скуратов снова ударил, сильнее, лицо Зотова стало похоже на свежую печенку. — Ладно! — Скуратов обвел комнату неторопливым взглядом и задержал его на молотке у ножки буфета. Молоток забыл Акодис. Он с ужасом проследил за глазами контрразведчика и бросился к молотку:

— Простите, нужно убрать, можно пораниться.

— Пораниться? — весело переспросил Скуратов. — Ах как хорошо! — Он опередил Акодиса, поднял молоток и вернулся к Зотову: — Предпочитаешь гибель предательству, сволочь? Вот посмотрим, как ты воспримешь смерть этих людей, — Скуратов мотнул головой в сторону Акодиса и акушера, — Я их сейчас на твоих глазах забью молотком!

Марин никогда в жизни не падал в обморок, теперь же ему показалось, что он не в нише, за буфетом, а в могиле, в гробу, крышка которого наглухо заколочена и воздуха больше нет, совсем нет. Марин хватал ртом, и ему представлялось, что сейчас, через мгновение он не выдержит, свалит буфет, выскочит, уложит из нагана кого сумеет, и будь что будет…

Отрезвили его глухие удары, невнятный стон и животный, рвущий душу крик. Он понял, что должен выдержать и это, не имеет права не выдержать, потому что завершающей стадией его работы должно стать наказание палачей. Если же сейчас сдаться, не будет этого наказания… Нет, мести не будет — сладкой, всепоглощающей, беспощадной. Ради нее стоит и нужно перенести все, все… Где–то краешком меркнущего сознания он еще контролировал себя, свои мысли и словно посторонний наблюдатель фиксировал их непоследовательность, алогичность, просто какую–то экстремистскую суть, фиксировал и тут же объяснял: ведь это оттого, что все происходящее за пределами психики, и мозг защищается. Не в мести же дело, просто нужно выдержать и выполнить свое задание…

Угрюм–Наливайко валялся в углу с пробитой головой, грудь у него тоже была пробита, точно напротив сердца — у Скуратова был сильный удар и тренированная рука.

— Я пройду в столовую, — сказала Лохвицкая. — Там книги, я их пока просмотрю. — Она ушла.

— Если ты не станешь говорить, — тихо и зло произнес Скуратов, — я с этим евреем сделаю то же самое, что и с его русским братом по Евангелию от Ленина.

— Хочу встать, — с трудом произнес Зотов.

Фельдфебель и солдаты помогли ему подняться. Зотов повел плечами, потянулся, словно разминался утром после сна, потом попросил:

— Скуратов, кажись… — он уже не скрывал, что он ряженый и простонародный. — Подойди, ваш–бродь.

Скуратов подошел. У Зотова был очень жалкий вид, и Скуратов подумал, что достиг цели. Этот чекист заговорит наконец. Но Зотов не заговорил. Он изо всех сил ударил Скуратова ногой в пах. Скуратов скрючился, захрипел, присел на корточки.

— У–у–бей его, — превозмогая боль, сказал он фельдфебелю.

— Простите меня, — ни к кому не обращаясь конкретно, сказал Зотов. — Видать, судьба…

Скуратов дотащился до стула, взгромоздился с трудом на него. Зло сверкнул глазами:

— Ждешь, дурак? Огонь!

Фельдфебель рванул наган из кобуры и в упор выпустил в Зотова весь барабан. Зотова отбросило к стене, он даже не вскрикнул. По офицерскому кителю начали расплываться огромные бурые пятна.

— Теперь ты, — повернулся Скуратов к Акодису.

— А что я? — осторожно осведомился Акодис.

— Связи? Пароль? Явки? Как к тебе обращаться? Господин или товарищ?

— Ну какой же я вам товарищ? — улыбнулся Акодис. — Вы наверняка член «Союза русского народа», а я — еврей.

— И что самое страшное, большевик, — почти доброжелательно заметил Скуратов. — Что может быть хуже еврея–большевика?

— Наверное, только вы, господин офицер, — скромно опустил глаза Акодис.

— Что? Ах ты! — задохнулся Скуратов. — Да я же тебя…

— Но я не большевик, — перебил его Акодис. И Скуратов замолчал, пораженный таким нахальством. — Я пока еще не удостоился такой чести, — продолжал Акодис. — Я очень слабо подкован теоретически и к тому же принадлежу к мелкой буржуазии, как мне разъяснили более опытные товарищи: образования мне не хватает. Я ведь житель местечка — черты оседлости… Процентная норма, знаете ли…

Скуратов открыл рот, чтобы выругаться, но Акодис снова его перебил:

— Однако я хочу быть с вами искренним. В душе я самый настоящий большевик. Вы знаете почему? Потому что еврейский вопрос существует две тысячи лет, и вот только теперь впервые большевики признали во мне равноправного человека. Как же мне их продать, господин офицер?

Наверху послышался шум, и солдаты втолкнули в комнату Коханого.

— Забился под кровать, — доложил унтер–офицер.

— Со страху, — объяснил Коханый. — Кто у вас так орет?..

— Это мой жилец, — сказал Акодис. — Он прописан, все в порядке. Вы проверьте паспорт, пожалуйста.

Только теперь Коханый заметил трупы и в ужасе попятился.

— Не нравится? — улыбнулся Скуратов. — С тобой будет то же, если станешь молчать.

— Да я, вашбродь, ни черта не знаю, — глупо улыбнулся Коханый. — Отпустите меня. Мы заводские, и у нас смена скоро.

— Смотри сюда… — Скуратов выдернул револьвер из кобуры еще более ловко, чем только что до него фельдфебель, но в отличие от фельдфебеля он ничего не ждал. Он выстрелил семь раз подряд, прямо в лицо Акодису.

Коханый прижался спиной к стене, закрылся руками.

— Говорить будешь? — едва слышно спросил Скуратов. Его трясло.

Коханый молча начал кивать, быстро–быстро, словно у него начинался припадок эпилепсии.

— Возьми его, — распорядился Скуратов. — Доставь в особняк. Я еду следом. Нет, сначала в «Кист», мне умыться надо и пообедать и отдохнуть, а он никуда не денется.

Фельдфебель взял Коханого за плечо и вывел из комнаты. Скуратов обвел ее взглядом в последний раз, потом приказал солдатам:

— Трупы — в авто, двери опечатать, оставить караул. Дождетесь, пока уйдет мадам.

Скуратов подошел к буфету, открыл дверцу. Марину показалось, что контрразведчик хорошо его видит.