— Вот… — вздохнул дядя Асик. — Так сказать — итоги свершений… — Он горестно вытянул губы и добавил: — Будем справедливы: они никогда не скрывали, что услуги наши принимают вынужденно и потому — временно. Зачем же ссориться, товарищ Шавров все равно одержит верх. Так что пусть у гробового входа играет молодая жизнь. Смиримся, господа, ибо Карла Первого сменил Кромвель…

— А Кромвеля — Карл Второй… — хихикнул Константин Константинович. — И я так думаю, что их молот-серп тоже кончится наоборот…

— То есть? — не выдержал Шавров.

— То и есть, — ровным голосом произнес Константин Константинович. — Престолом кончится. Или ваши дорвавшиеся до власти дружки хуже Емельки Пугачева? А уж он-то себя иначе как «государем-анпиратором» не аттестовывал-с!

Шавров промолчал. Стоило ли спорить с этими огрызками прошлого? Их ни за что и никогда не переубедить, они исходят желчью и злобой, они ничему и никому не верят и никогда не верили, потому что жили ничтожно и мелко. Они теперь уверены: все возвратится на круги своя. Потому что в крови русского и вообще — российского человека не заграничный, непонятный социализм, а вечная и неизбывная вера в Бога, а значит, и убеждение: не прикасайтесь помазанному моему. Ибо прикосновение это все равно ничего не изменит, и промыслом Божьим любое извращение, как бы оно ни называлось и от кого бы ни исходило, превратится в свое Исходное: из земли вышли и в землю возвратимся, молот-серп — престолом кончится… Ну и тешьтесь в ожидании расстрела. Он неминуем…

Вызвал Петраков, спросил, улыбаясь:

— Ссоришься с нашим Аглицким клубом? Правильно, ты им спуску не давай! — он посерьезнел, добавил с сомнением: — Конечно, чтобы у них доверие завоевать — им подсевать надо… А это у нас не получится — противно. Но ничего. Пусть они знают, что мыслей ихних ты не разделяешь. Это вызывает уважение…

— Вы в самом деле считаете, что источник всех бед скрывается в нашем отделе? — спросил Шавров, внутренне не соглашаясь с Петраковым и вспоминая только что окончившийся разговор. Неужели эти монархические одуванчики или эта идиотка Зоя на самом деле столь умные и опасные противники?

— Ладно. — Петраков раскрыл папку. — Обсудим потом. А сейчас бери документы и поезжай на пакгауз Петроградского вокзала. Поступила вобла, триста пудов, в ящиках… Проследи, чтобы Трехгорка получила сполна.

В дверь постучали, в щель просунулась голова Зои Григорьевны:

— Товарищ начальник… — очаровательно улыбнулась она. — Я к вам по поручению нашего маленького коллектива… Первое: товарищ Шавров, конечно, краснознаменец, но ведет себя, как старорежимный вышибала.

— Да вы-то почем знаете, как себя вышибалы ведут? — вскинулся Шавров. — Бывали в заведениях?

— Вот видите… — поджала губы Зоя. — Прямо Пуришкевич какой-то. И второе… Я консультировалась в отделах, все хотят лекцию.

— Завтра как раз лекция о международном положении и текущем моменте, — сказал Петраков.

— Ах, нет… — Зоя снова улыбнулась. — Общественность хочет дискутировать по проблеме взаимоотношения полов.

— Это что, так актуально? — без улыбки осведомился Петраков, и Шавров удивленно посмотрел на него, потому что не понял — шутит начальник или вполне серьезно недоумевает.

— Да что вы! — взмахнула пухлыми ладошками Зоя. — Ведь — новая жизнь! И значит — все по-новому!

Она выпорхнула из кабинета, Петраков прикрыл за нею дверь и сказал в сердцах:

— Видал? Новизны ей захотелось…

— Я пошел… — Шавров сунул папку под мышку и остановился в дверях. Подумал: Зоя Григорьевна совсем не идиотка, в ее восклицании о новой жизни прозвучал не интерес, а самая примитивная издевка. Нужно было сказать об этом Петракову, но Шавров решил, что не поздно будет и по возвращении с пакгауза.

До площади Петроградского вокзала он добрался пешком и долго искал нужный пакгауз, путаясь в проулках и улочках, бесконечных переплетениях заборов, перешагивая через канавы с нечистотами и все время попадая в глухие тупики. Суетливый кладовщик невнятно пробубнил содержание мандата, потом долго вышагивал вдоль ящичных штабелей, наконец, трубно втянув воздух, сказал:

— Все в целости, извольте получить.

— За грузом сейчас приедут, а я пока пересчитаю ящики.

— Воля ваша. — Кладовщик протянул Шаврову воблу. — Пожалуйте, легче будет считать.

— Спасибо, — улыбнулся Шавров, — у вас семья… Я не могу.

Кладовщик изумленно уставился на Шаврова:

— Да я сижу на этой дряни. И чтоб пары рыбок не поиметь?

— Слушай… — Шаврова затрясло. — Люди умирают. Дети… Этими двумя рыбками человека от голодной смерти спасти можно! — Он откинул полу шинели и сунул руку в карман. Пальцы мгновенно-привычно обхватили рубчатую рукоять револьвера — и сразу же бросило в жар стыда. Выпрямился, сплюнул, сказал с ненавистью: — Не мое это дело — к стенке ставить, но тобой займутся…

Кладовщик недоуменно пожал плечами:

— Ты с луны свалился, парень… Ты разуй глаза и посмотри окрест себя! Все воруют! Все тянут! Да таких, как я, в пример ставить надо! Я же пустяки беру, чепуховину, ну — рыбку-другую, ну консервы банку, ну — сахару полфунта-фунт. А другие-то пудами, пудами и в шампаньском купаются, в золоте, в соболях!

— И много ты таких знаешь?

— Знаю. Но не старый режим, чтоб сексотить. Меня не трогают, и я не трогаю.

— Слушай… — Шавров дружески толкнул его в плечо. — Ты на фронте был?

— А то…

— Ну вот… Я тебя как своего боевого товарища прошу: пойдем в милицию.

— Не-е… — замотал головой кладовщик. — Против моих убежденией. Не могу.

— Ладно. Тогда мне расскажи.

— А ты не поп, чтобы исповедь принимать.

— Послушай… — снова начал закипать Шавров. — Я ведь прошу, прошу, а потом и накостылять могу. Ты главное пойми: народ голодает, а его враги — от обжорства бешенствуют.

— Кабы враги… — вздохнул кладовщик. — А то ведь вполне уважаемые люди. При должностях.

Шавров не успел выяснить, что это за «люди». В открытые ворота въехал старенький грузовик и подрулил к платформе.

— Где здесь для Прохоровской? — высунулся из кабины человек, который сидел рядом с шофером.

— Здесь для Трехгорки! — крикнул Шавров. — Ищите дальше.

Человек удивленно посмотрел на Шаврова:

— Трехгорка и есть Прохоровская… — Он повернулся к шоферу: — Давай, Василий, начинай… — Протянул Шаврову несколько накладных, улыбнулся: — У нас вобла в ящиках, верно?

— Верно, — Шавров сравнил накладные с той, которую получил от Петракова. Записи были идентичны, номер совпадал. — Я из наркомата пути, — запоздало представился он. — Попрошу личные документы.

— Пожалуйста… — Экспедитор протянул сложенную вчетверо бумагу. Это было удостоверение с фотографией, отпечатанное на пишущей машинке и заверенное заведующим фабрикой и председателем фабкома. Подписи скрепляла четкая фиолетовая печать.

— Все верно… — Шавров вернул удостоверение и стал наблюдать, как споро и ловко грузят ящики. Он старался вспомнить… Что? Он не знал. Это было странное и мучительное состояние, словно нужно было прочитать на гимназическом экзамене известное, много раз слышанное стихотворение, но вот какое… Было похоже на болезненный сон, когда хочешь и не можешь проснуться…

— Я к тебе завтра зайду, — Шавров направился к воротам. — Ты подумай, ладно?

— А чего думать… — Кладовщик засопел и нахмурился. — У кого глаза разуты — тот и сам с усам. А так, вообще — чего не зайти. Заходи…

В воротах Шавров оглянулся. Экспедитор с Трехгорки усаживался в кабину. Был он толст, длиннополый плащ мешал, и экспедитор крутился, стараясь расправить полы так, чтобы они не мялись. Шавров всматривался, возникло ощущение, что этого человека он уже видел раньше, но так и не вспомнил, и постепенно тревожное чувство стало проходить, а когда подъехал трамвай и заскрежетал тормозами и с дуги сыпануло ослепительно-белыми искрами, успокоился совсем. Свободных мест было много, и он сел к окну и увидел площадь и небольшую очередь на стоянке легковых извозчиков. И сразу же всплыло в памяти удивленное лицо Петра: «А она может убить?»