Рокоссовский только что свалил ударом шашки высокого поджарого монгола в княжеском халате — и теперь пытался прорезать строй казаков. С боков его защищали Ваня Сушкин и комэск Перцев.

Увидев, наконец, человека, на которого указывал генерал, пулеметчик по-бабьи ойкнул, крикнул: «Теперича вижу, вашество!» — и кинулся к «максиму».

Он довернул ствол, выждал, когда командир вынесся на увал, и, не целясь, вдавил оба больших пальца в гашетку пулемета.

Рокоссовский продолжал скакать. Он пришпорил коня, и тот, прижав уши и зло оскалившись, взял в карьер.

— Мажешь, в бога мать! — заорал Резухин, и его короткая, толстая шея стала багровой. — Мажешь, сукин сын!

Пулеметчик, окончательно оробев, выпустил еще одну длинную очередь и бессильно опустил руки.

Тогда Резухин, ругаясь и разбрызгивая слюну, соскочил с кобылы и бросился к пулемету.

Рокоссовский на большой скорости, не опуская шашки, шел на полковника Хоботова, горбившегося на коне, в окружении вестовых.

Резухин прицелился в краскома и нажал гашетку. Всадник, будто заколдованный, продолжал скакать.

Солдат, покашляв от смущения, сказал генералу:

— Разрешите мне, ваше превосходительство. Авось, достану!

— Черт с тобой, стреляй, — кинул Резухин, поднимаясь. — Раззява!

Наводчик теперь, после пустой стрельбы генерала, немного успокоился и не стал палить без расчета. Он выждал, когда командир выбрался из толчеи, поймал Рокоссовского в прицел и быстро нажал на спуск.

Жеребец, скакавший галопом, дернулся, задрал было передние ноги, но тут же тяжело рухнул на землю. Рокоссовский еле успел соскочить с седла и упал вслед за конем. В следующее мгновенье поднялся, сделал единственный шаг и молча свалился на спину жеребца, дрожавшего в предсмертной агонии.

К командиру полка подскакал Перцев, склонился почти до земли, схватил раненого пониже груди и, подтянув к себе, опустил на потную спину коня, рядом с седлом.

— Перцев, — трудно сказал Рокоссовский, — положи на землю… гони Резухина… пока не опомнился…

— Не опомнится! — усмехнулся комэск. — Казаки бегут, командир. На юг, в Монголию… Говорил я вам, чтоб не лезли в кашу! Не послушались!

— Иди ты знаешь куда… — проворчал Рокоссовский. — Все вы после времени шибко умные…

— Так я ж раньше говорил! — удивился Перцев.

— Значит, плохо говорил, коль не послушал. Ладно, чего уж теперь…

В госпитале, в Мысовой, у Рокоссовского определили сквозное пулевое ранение правой ноги и перелом берцовой кости. Предстояла долгая лежка на больничном матрасе.

Молодой и деятельный комполка с трудом терпел свое положение. Он не раз пытался сбежать из Мысовой в полк, которым временно, по совместительству, командовал Петр Ефимович Щетинкин. Но всякий раз Рокоссовского подбирали в версте-другой от госпиталя. На большее у него не хватало сил.

А той порой на фронте шли кровавые бои и сшибки.

В середине августа остатки Азиатской конной дивизии, преследуемые по пятам частями Экспедиционного, перешли границу и двинулись на юго-запад. Унгерн пытался увести казаков на запад Монголии, в районы, богатые скотом, — надеялся залечить раны и снова вступить в схватку с красными.

Разведка корпуса доносила: неудачи быстро доламывали волю Азиатской дивизии. Из нее стали массами уходить монголы; митинговали забайкальские казаки, желая разойтись по домам; даже офицеры были недовольны отходом на запад — их тянуло на восток, к своим семьям.

Унгерн уже никому не верил — ни казакам, ни монголам, ни чахаро-катайцам. Он приходил в бешенство от постоянных неудач, всюду видел предательство и трусость.

Еще в июле командир отдельной кавалерийской бригады Казагранди проиграл сражение конникам Щетинкина и Чойбалсана. После месячного похода без дорог, по горам и лесам, красные командиры, гнавшиеся за полковником, вывели наконец Особый Западный отряд к озеру Олон-Нор, где приводил себя в порядок Казагранди. Не давая передышки ни людям, ни коням, краскомы бросили лаву на врага. Отчаянно уставшие, не очень сытые, мало спавшие в походе партизаны и цирики пошли в атаку хмельные от злости. За кавалерией бежали пешие бойцы, кони которых погибли в прежних схватках и на колдобинах тяжких дорог.

И хотя силы были примерно равны, белые дрогнули, попятились и, наконец, не выдержав напора, бросились вспять, к Селенге.

Казагранди уходил с такой прытью, что ему удалось оторваться от преследователей и немного опамятоваться. В скалах у реки Эгер полковник устроил засаду, рассчитывая с лихвой отыграться за свое недавнее бегство.

Однако красные вовремя обнаружили засаду, обошли скалы и напали на казаков с тыла.

Полковник почти перестал владеть собой. Он кричал в бешенстве на офицеров, сыпал противоречивые приказы, угрожал неслыханными карами — и совершенно потерял управление полками.

Оставив на поле боя семьдесят убитых и вдвое больше пленных, Казагранди снова бросился в бегство. Вместо того, чтобы выполнить приказ Унгерна и выйти в долину Иркута, на советскую землю, полковник очутился в Монголии, в районе Заин-Шаби. Потери составили четыре тысячи лошадей и коров, пятьсот верблюдов и двести телег с продовольствием. Весь обоз, шедший в Ван-Курен, попал к красным.

Унгерну доложили об этом. Худой, как грабли, задыхающийся от злобы, он метался перед урядником, доставившим донесение, хлестал его ташпуром[30] по лицу, и пена засыхала на бескровных губах барона. Именно тогда он вызвал к себе сотника Сухарева и прокричал приказ:

— Эта дрянь Казагранди — изменник и трус! Везде иуды! Везде тьма и морок!..

Генерал кричал что-то еще, меловая белизна покрыла его лицо, и сотник понял только одно: ему, Сухареву, приказано расстрелять «агента красных» Казагранди и вступить в командование бригадой.

Сухарев откозырял и вскочил в седло. Прискакав в куре[31] Заин-Геген, он, не моргнув глазом, выпустил все патроны из своего маузера в грудь и голову командира бригады.

Теперь, в середине августа, любой из офицеров Унгерна был в положении ничуть не лучшем, чем Казагранди тогда, у озера Олон-Нор. И командиры полков все чаще и чаще, в бессоннице ночей, задумывались о собственной судьбе.

Рокоссовский маялся от вынужденного безделья. В звездные короткие ночи, особенно перед зарей, когда с севера, с Байкала, тянуло свежим ветром, станционный домик, в котором находилась палата госпиталя, надоедал до крайности.

Раненый выходил на улицу и, стараясь не опираться на костыль, ковылял вдоль темных железнодорожных путей, живущих своей сложной и таинственной сейчас жизнью.

Мысовая была тылом красных войск, действующих против Унгерна. То тут, то там, в каменных и деревянных домах, в сараях и просто под открытым небом теснились всяческие войсковые склады, пекарни, мастерские, кузницы. Гулкие удары молотков по наковальням, скрип складских ворот, ржанье коней, ленивая перебранка собак сейчас казались особенно громкими командиру полка. Война шла своим чередом, требуя от людей предельной затраты ума и напряжения, и безделье в эту пору казалось тягостным, почти невыносимым.

Шагая по ночной станции и думая о своих бойцах, Рокоссовский совершенно утвердился в мысли, что пришло время, когда он вполне может воевать. Что б там ни бубнили лекари, он — кавалерист, а не пехотинец. А коннику совершенно не обязательно иметь совсем здоровые ноги. Вот битые руки — это, конечно… Битыми руками шашкой не помашешь!

Где-то во тьме блеснул сноп искр, выброшенный из паровозной трубы. Рокоссовский прислушался к звону вагонных буферов и шипению локомотивов. Он с удовольствием подумал о том, что узкая ниточка Кругобайкальской дороги, нигде не прерываясь, тянется по Сибири, уходит на Урал, извивается по густо заселенным равнинам русской и западной Европы. И если сесть в вагон поезда, или в теплушку, или даже на платформу, то через месяц вполне можно добраться до Перми или Екатеринбурга. И коли он останется жив, обязательно когда-нибудь сделает это, чтоб повидать места, пройденные с боями.