Прапорщик был высок ростом, худощав, грубые, крупные руки засунуты в карманы офицерской бекеши. Голову он укрыл меховой шапкой, а на твердо расставленных ногах темнели задубевшие от холода сапоги. Скуластое, башкирского обличья лицо пестрело редкими оспинами, светло-голубые глаза пытливо глядели из глубоких орбит. Иногда его лицо преображала быстрая лукавая усмешка — и оно становилось по-детски открытым и безмятежным. В ровных зубах он зажимал трубку с прямым чубуком, которую, похоже, никогда не выпускал изо рта.

На вылинявшей, чиненой гимнастерке, зеленевшей под распахнутой бекешей, висели кресты и медали — у фронтовика был, без малого, Георгиевский бант.

— Ишь — вырядился! — проворчал красноармеец, косясь на тускло блестевшие ордена и погоны офицера. — Сразу, чать, видно — поганец!

Несколько секунд боец топтался на месте, прислушиваясь к выстрелам пушек со стороны Староянтузово, будто хотел определить, приближаются они или нет, и, внезапно вскинув винтовку над головой, дважды выпалил в воздух. Снова передернул затвор и приказал:

— Повертайся спиной, гад. И стой столбом! Или пуля в темя!

— Храбро сказано… — густым басом отозвался прапорщик. — Голова у тя умная, да дураку досталась. Не ори.

Он немного не выговаривал звук «р», и оттого бойцу казалось, что это какой-нибудь помещик, учившийся в нерусских землях и маленько призабывший свой язык.

Прапорщик повторил:

— Не ори. Не глух.

— Я те! — замахнулся прикладом красноармеец. — Толкуй еще, гидра!

К ним уже бежал услышавший выстрелы командир отделения.

— Ты палил, Крученый? — останавливаясь и стараясь выровнять дыхание, спросил отделенный. — Зачем тревога? Этот, что ль?

Он ткнул пальцем в погоны офицера.

— Ну… — подтвердил боец. — От них, от белых продирался, товарищ Кучма.

Крученый показал рукой куда-то на северо-восток, в сторону Новокангышево, а может, и Казанцево, похвалился:

— Их бродь думал: тут тюхи-матюхи — проспять. А я их вон еще где заприметил!

Оба бойца — и Крученый, и Кучма — возвращались из разведки. Поиск был неудачен, ничего толком не узнали, и вот теперь, на окраине Дюртюлей, наткнулись на белого офицера, и это было, пожалуй, кстати.

— Кто таков? — спросил Кучма у задержанного. — Откуда? Куда шел?

— В армию красных, — весело отвечал офицер, окидывая взглядом бородатого, в обожженной шинели мужика. — Веди меня к начальству, братец.

— Что с ним таскаться? — больше для устрашения проворчал Крученый. — К стенке — и делу конец. «Бра-атец»…

— Одно и знаешь — «К стенке!» — хмуро отозвался Кучма. — Может, у человека дело какое… «К сте-енке!»

— А коли дело — пущай бумагу покажеть, — не сдавался красноармеец. — Много их тут, белой сволочи, шляется.

— Бумаги есть? — спросил отделенный, решив, видно, что теперь разведчик говорит разумные вещи. — Паспорт какой или что…

Прапорщик молча полез в карман гимнастерки, достал бумажник, вытащил из него какую-то справку и вручил Кучме.

В документе значилось, что податель сего, фронтовик и Георгиевский кавалер, Степан Сергеевич Вострецов есть белый доброволец и отпущен на побывку в родное село Казанцево Бирского уезда Уфимской губернии.

— Та-ак… — поражаясь наглости врага, письменно подтверждающего, что он враг, сказал отделенный и побагровел. — Та-ак… Значит, лазутчик, ваше благородие?

— А ты что хотел, — нахмурился перебежчик, — чтоб я от белых шел и справку с печатью нес — к тебе иду?

— М-да… конечно… может, и так… — немного растерялся Кучма. — Ладно, айда. Там разберутся.

Впрочем, он сначала обыскал офицера, но, кроме пустого бумажника и кисета, ничего не нашел.

Под неодобрительное ворчание Крученого Кучма и Вострецов направились в центр Дюртюлей — большого башкирского села, раскинувшегося между Белой и трактом Бирск — Мензелинск. Штык конвоира почти упирался в спину задержанного.

Кучма привел Вострецова в один из самых больших домов села. Ткнув сапогом дверь, пропустил офицера в избу и, увидев на лавке за столом комиссара полка, перекрещенного ремнями, приставил винтовку к ноге.

— Так что дозволь доложить, Васюнкин: шпион.

Военный на скамье обвел медленным взглядом задержанного, постучал пальцами по столу.

— Документ.

Было комиссару лет девятнадцать, в глазах с кровью лежали неподкупность и злая чугунная усталость. Он повторил нетерпеливо:

— Документ сюда!

Кучма вспомнил, что справка Вострецова у него, передал ее комиссару. Прочитав бумажку, Васюнкин поднял голову, обжег прапорщика бешеным взглядом красных глаз, спросил:

— Задание? Зачем через фронт?

Офицер, усмехаясь, посмотрел на мальчишку, проворчал:

— К красным шел.

— Так… Значит, играть будем. Тогда богу молись.

— Уши у тя законопачены, что ль? — вновь усмехнулся офицер. — Я те русским языком говорю, к своим иду.

— «Свои», господин доброволец, в Златоусте да в Омске. А тут мы.

Он снова постучал костяшками пальцев по столу, приказал Кучме:

— Отведи к реке — и в расход! Некогда мне возиться с их благородием.

Пленный внезапно сжал лапу так, что побелели пальцы, поднес кулак под нос комиссару.

— Я те расстреляю… молоко на губах… Сопляк!

Если бы не обстоятельства, то картинка, верно, была бы курьезная, во всяком случае, забавная, и описывать ее следовало со знаками вопросов и восклицаний.

Однако именно эта твердость пленного, владение собой произвели на комиссара сильнейшее действие. Он заколебался, покачал головой, поскреб в затылке и проделал еще добрый десяток движений, которыми русский человек в подобных случаях означает свое замешательство.

— Гм-м… да… Успею еще к стенке… Никуда не денется…

В эту минуту задребезжал зуммер полевого телефона. Васюнкин обрадовался обычному звуку: можно было отвернуться от странного офицера.

— Слушаю, — сказал комиссар, предварительно подув в трубку. — Кто? Ага. Здравствуй, комбриг… Что? Нету больных. И раненых нету. У меня в полку либо живой, либо мертвый. Как положено в революцию… Что?.. Да нет, не бахвалюсь, чего мне бахвалиться? Что?.. Сейчас? С беляком собеседую. К нам, повторяет, бег. Врет небось ихнее благородие. В расход — и все дела… А-а… Как знаешь, Николай Иванович.

Васюнкин положил трубку на телефонный ящик, встал, обтянул гимнастерку под ремнями, приказал отделенному:

— Сади этого в телегу — и в Юбанеево. К комбригу. Стреляй, коли что.

Через четверть часа Вострецова уже везли в одно из ближних сел, где стоял, как можно было понять, штаб Симбирской отдельной бригады. Кучма шел сбоку телеги, держал винтовку наготове, поучал рассудительно:

— Ты, слышь, не беги. Пуля, она резвей.

Ему поддакивал возница.

Прапорщик молчал, лишь хмуро косился на бойцов — и внезапно усмехнулся:

— Гляжу — погонялки у вас нету. Ничо. Зато языки длинны, как кнут.

Вечер был удивительно теплый и солнечный: земля, оттаявшая после первых льдинок, парила, и Вострецову даже казалось, что голуби на пригревышках воркуют, будто весной.

В штабриг приехали через час с небольшим, и Кучма привел Вострецова в избу, которую занимал командир. Навстречу вошедшим поднялся угловатый, ширококостный человек, одетый в гимнастерку, галифе и выцветшие, когда-то желтые краги.

— Свободен, — сказал он Кучме. — Можешь идти, товарищ.

— Это в каком смысле? — не сразу усвоил отделенный. — Совсем, что ль?

— Совсем. Поезжай к себе в Дюртюли, скажи Александру Ивановичу: Вахрамеев «спасибо» передавал. Ну, с богом.