— Не знаю. И в чем же? — покорно спросила Вирджиния.

— One you lick with a stick and the other you stick with a lick[1].

Дядя Роберт закрыл дверь, чрезвычайно довольный собой.

Кузина Мелисандра погрузилась в «Таймс», когда Вирджиния вернулась домой, и ей совсем не пришло в голову спросить, не было ли каких-либо писем. Миссис Джексон спросила бы об этом непременно, но в настоящий момент губы ее были плотно сжаты. Вирджиния была даже рада этому. Если бы мать спросила о письмах, девушка вынуждена была бы признаться, что они были. После этого пришлось бы отдать письмо матери и кузине Мелисандре, они бы прочитали, и все бы раскрылось.

Сердце Вирджинии бешено забилось, когда она поднималась к себе наверх, поэтому она несколько минут просто просидела у окна, прежде чем раскрыть письмо. Она чувствовала себя виноватой и лживой. Никогда прежде Вирджиния не скрывала писем от матери. Каждое письмо, которое девушка писала или получала, было прочитано миссис Джексон. И это было неважно. Вирджинии было нечего скрывать. А сейчас это имело значение. Она не могла никому позволить увидеть это письмо. Пальцы девушки тряслись от сознания, что она совершает дурной поступок и ведет себя неподобающим для дочери образом, когда она вскрывала письмо. Может быть, она волновалась еще и от дурного предчувствия. Девушка была определенно уверена, что с ее сердцем ничего серьезного, но кто знает.

Письмо доктора Стинера было очень похоже на него самого: простое, прямое, резкое, без лишних слов. Доктор Стинер никогда не городил околесицу. «Дорогая мисс Джексон…» — и далее следовала страница предельно ясного повествования. Казалось, Вирджиния с ходу прочла письмо и опустила его на колени. Лицо ее побледнело, как у привидения.

Доктор Стинер сообщил ей, что у нее очень опасная и фатальная форма сердечного заболевания, ангина пекторис, очевидно осложненная расширением артерий. Доктор описывал, как протекает заболевание и чем заканчивается. Он сообщил, без всяких успокоительных обмолвок, что ничего нельзя сделать в этом случае. Если Вирджиния будет внимательна к себе, то, может быть, проживет с год. Но она также может умереть в любой момент. Доктор Стинер не очень утруждал себя подбором слов. Вирджинии предписывалось избегать сильных волнений и расстройств, кушать и пить нужно было весьма умеренно, не бегать, подниматься по лестницам и вверх по наклонной местности с перерывами. Любой неожиданный шок или стресс может оказаться смертельным. Доктор выписал лекарство, которое нужно было все время носить с собой и принимать сразу же, как только ощущались первые признаки приступа. И, конечно, он был вечно преданный ей доктор Стинер.

Вирджиния долго сидела у окна. На улице был мир, залитый светом весеннего полудня: небо чарующе голубое, воздух ароматный и свободный, нежная, легкая, голубая дымка нависала над улицей. Чуть подальше у железнодорожной станции группа молоденьких девочек ждала поезд. Вирджиния слышала их веселый смех, болтовню и шутки. А поезд громыхал и громыхал. Но во всем этом не было реальности. Реальности больше не существовало ни в чем, кроме того, что Вирджинии оставался только один год жизни.

Когда девушка устала сидеть у окна, она отошла и прилегла на кровать, уставившись в растрескавшийся, бесцветный потолок. Удивительное оцепенение пришло к ней после постигшего удара. Девушка не чувствовала ничего, кроме удивления и непонимания. Но верх брало то, что доктор Стинер знал свое дело и что она, Вирджиния Джексон, так и не начавшая жить, должна была умереть.

Когда прозвучал сигнал на ужин, она поднялась, механически спустилась вниз, следуя силе привычки. Вирджиния удивилась, как ей позволили находиться в одиночестве так долго. Ах, да, ведь мать не обращает сейчас на нее никакого внимания. Вирджиния была очень рада этому. Она понимала, что ссора по поводу куста роз была настоящей, как сказала бы сама миссис Джексон, и фатальной. Вирджиния не могла есть, но миссис Джексон и кузина Мелисандра думали, что это происходит только потому, что девушка бесконечно переживает из-за молчания матери. И отсутствие аппетита не комментировалось. Вирджиния заставила себя сделать глоток чая и сидела, наблюдая, как едят остальные, раздумывая над тем, как много лет прошло с тех, пор, когда они впервые вот так втроем сели за этот обеденный стол. Вирджиния почувствовала, что улыбается в душе, подумав, какое волнение она может причинить им, если захочет. Стоит ей только рассказать, что написал в письме доктор Стинер, и поднимется такой шум, как будто — Вирджиния подумала об этом с горечью — они и в самом деле очень заботятся о ней.

— Домоуправительница доктора Стинера получила сегодня от него весточку, — сказала кузина Мелисандра так неожиданно, что Вирджиния подпрыгнула на месте. Может быть, кузине передались ее собственные мысли? — С ней разговаривала сегодня в городе миссис Джадд. Они считают, что сын поправится, но доктор Стинер пишет, что повезет его за границу сразу же, как только мальчик сможет передвигаться. По крайней мере весь год доктора Стинера здесь не будет.

— Нам это все равно, — величественно сказала миссис Джексон. — Он не наш доктор. Я бы, — на этих словах она посмотрела (или Вирджинии показалось, что посмотрела) сквозь нее, — не пригласила его даже к больной кошке.

— Можно я поднимусь наверх и прилягу? — вяло спросила Вирджиния. — Я… у меня болит голова.

— Отчего у тебя болит голова? — спросила кузина Мелисандра, потому что миссис Джексон этого не спросила. Вопрос должен быть задан. Вирджиния не может иметь головной боли без их вмешательства.

— У тебя обычно не болит голова. У тебя нет этой привычки. Надеюсь, ты не обманываешь нас. Вот попробуй ложку уксуса.

— Глупости! — резко ответила Вирджиния, вставая из-за стола. Ее не волновало, что это было слишком грубо. Она и так вынуждена была быть очень вежливой всю жизнь.

Если бы кузина Мелисандра могла побледнеть, она бы так и сделала. Но она была не способна на это, поэтому только сильнее пожелтела.

— Ты уверена, что у тебя нет температуры, Вурж? Разговариваешь ты так, как будто у тебя жар. Отправляйся и ложись прямо в постель, — сказала кузина Мелисандра, предельно взволнованная. — А я поднимусь и натру тебе лоб и шею линиментом Каллера.

Вирджиния уже дошла до двери, но на этих словах повернулась:

— Меня не нужно натирать линиментом Каплера! — сказала девушка.

Кузина Мелисандра обомлела и задохнулась:

— Что? Что ты сказала?

— Я сказала, что меня не нужно натирать линиментом Каплера, — повторила Вирджиния. — Ужасный, мерзкий состав. У него самый отвратительный запах из всех линиментов, которые я только встречала. Он не приносит пользы. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Вот и все!

Вирджиния вышла, оставив кузину Мелисандру в ошеломлении.

— У нее жар. У нее непременно должен быть жар, — вымолвила наконец кузина Мелисандра.

Миссис Джексон продолжала поглощать свой ужин. Не имело значения, есть у Вирджинии жар или нет. Она была виновата и пусть теперь мучается.

В ту ночь Вирджиния не спала. Она пролежала с открытыми глазами все долгие ночные часы. И думала, думала. Она сделала открытие, удивившее ее. Она, которая боялась почти всего в жизни, не боялась смерти. По крайней мере, смерть не казалась девушке ужасной. И сейчас больше не было необходимости бояться чего-то другого. Почему она боялась всего? Потому что нужно было жить. Боялась дяди Роберта из-за страха остаться бедной в старости. Но старость больше не грозила ей, ею можно было пренебречь, забыть об этом. Она всю жизнь боялась одиночества старой девы. Но сейчас не так долго осталось быть старой девой. Боялась обидеть мать и весь их клан, потому что была вынуждена жить вместе с ними. Но сейчас этого больше не нужно. Вирджиния почувствовала удивительную свободу.

Но она все-таки боялась одного — того шума, который подымется по поводу ее болезни, когда она скажет об этом своей семейке. Вирджиния вздрогнула. Она не вынесет этого. Вирджиния слишком хорошо знала, как все будет происходить. Во-первых, возникнет негодование — да, негодование со стороны дяди Джефсона, потому что она пошла к врачу, любому врачу, не посоветовавшись с ним. Негодование со стороны ее матери, потому что дочь оказалась такой лживой и нарушила правила дочернего поведения — и «это со своей родной матерью, Вурж». Негодование всего клана будет еще вызвано тем, что Вирджиния не обратилась к доктору Винеру. Потом появится озабоченность. Вирджинию поведут к доктору Винеру, и, если доктор Винер подтвердит диагноз доктора Стинера, ее повезут в Бостон и Нью-Йорк. Дядя Роберт тогда подпишет чек широким жестом милосердия, как он делает это всегда, помогая вдовам и сиротам, а потом будет целую вечность говорить о специалистах, получающих деньги за свой умный вид и только за то, что они говорят, что ничего в этом случае сделать нельзя. А когда специалисты сказали бы, что ничем помочь не могут, дядя Джефсон станет настаивать, чтобы она принимала таблетки «Каплер Пёпл». «Я знаю, насколько они эффективны, когда все доктора отказываются лечить». Мать будет настаивать на том, чтобы Вирджиния принимала горькую настойку Каплера, а кузина Мелисандра заставит ее натираться в области сердца каждую ночь линиментом Каплера «на том основании, что, может быть, это будет полезно, но уж во всяком случае вреда не принесет». И каждый будет считать себя обязанным посоветовать бедняжке свое любимое лекарство. Доктор Леннон придет к ней и торжественно скажет: «Вы очень больны. Готовы ли Вы к тому, что Вас ждет впереди?» — или покачает перед ней своим крючковатым пальцем, пальцем, который нисколько не изменился за эти годы. Все будут смотреть на нее как на ребенка и обращаться с ней как с ребенком. Ей не позволят ходить одной или делать что-нибудь в одиночестве. Возможно, ей не позволят и спать одной, чтобы она не умерла во сне. Кузина Мелисандра или ее мать будут настаивать на том, чтобы спать с Вирджинией в одной комнате или даже кровати. Да, без сомнения, так и будет.