(«Как в загсе, осталось только кольцами обменяться,» — усмехнулась Таня, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

Они расписались напротив своих паспортных данных, и направились в номер, то есть в комнату номер 2-а, и услышали вслед:

— Счастливого медового месяца.

У Тани засосало под ложечкой. Сладкая тоска, в которую она погружалась в жизни только раз, и обернувшаяся для нее тогда весьма тяжело, подкатила спустя двадцать четыре года. Пожалуй, она и вправду влюблена.

— Татьяна Константиновна, голубушка, на пару минут, — возник из глубины коридора продавец. — А вы, Владимир Александрович, ступайте… ступайте… никуда я вашу супругу не дену.

Володя недоверчиво прищурился, но Таня мягко тронула его за плечо, мол, все в порядке, и он вошел в комнату.

— Татьяна Константиновна, — вкрадчиво начал продавец, усадив Таню в обшарпанное кресло. — Вы хорошо подумали?

— О чем?

— О Володе.

— Не поняла… — Таня подозрительно прищурилась. — Что вы хотите этим сказать?

— Любезная Татьяна Константиновна, двадцать четыре года назад вы вышли замуж в возрасте семнадцати лет за Виктора, отца Нюрки… Это ведь закончилось очень плохо. Между тем вы знали его чуть ли не с детства.

Витька казался самым надежным. Не сразу, конечно, а после того, как схлынула первая любовная горячка. Чуточку ниже Тани, Витька казался ей великаном. Она потом долго думала, почему он казался ей таким большим, и не могла понять причину этой аномалии.

А сначала Витька просто открыл дверь. Они тогда в трудовом лагере были, после девятого класса, и парни ради шутки закрыли дверь туалета на щеколду. Таня была внутри. Если бы парни об этом знали… но они считали, что засадили в сортир комсорга Ветеркова.

Ломиться и кричать Таня не могла — стеснялась. Ребята в лагере были незлобивые, но позубоскалить любили, а тема туалета — жуткого сарая с огромной дырой в полу, из которой вылетали огромные волосатые с изумрудным отливом мухи — была самой любимой.

Таня не плакала. Она молча старалась расшатать доску в стене туалета, но злополучный сортир, хоть и казался снаружи хлипким и готовым развалиться от малейшего дуновения ветерка, усилиям Тани не поддавался. Воняло жутко. И Таня совсем уже отчаялась, как дверь открылась.

— Кто здесь? — послышался голос.

Таня затаилась. Голос принадлежал Витьке Абрамову, ее однокласснику. Он сейчас зайдет…

— Кто сральню ломает? — сердито переспросил Витька, и в темноте астраханской ночи вспыхнул свет электрического фонарика.

— Я, — поспешила ответить Таня.

— И чё ты тут делаешь? — удивился Витька, мазнув по ее физиономии лучом.

— Закрыли… — прошептала Таня.

В темноте со стороны лагеря послышался топот добрых двух десятков ног. Минуту спустя пространство возле сортира было оккупировано неудавшимися шутниками.

— Вы чего это? — Витька, видимо, решил удивляться до последнего.

— Кто тут был? — спросил его тезка, Витька Переслегин.

— Где?

— В сральне… прости, Таня, — Переслегин осекся, разглядев в темноте светлый сарафанчик Тани.

— Никого, — совершенно спокойно ответил Витька.

— Мы же дверь за кем-то закрыли… — возмутился явной ложью некто в темноте.

— Вот теперь по запаху и ищите, — пошутил Витька. Все засмеялись — сказано было в тему.

— А вы чего… — некто в темноте не отставал от Витьки.

— Гуляем, — с вызовом ответил Абрамов.

Попробовал бы кто-нибудь посмеяться. В свои шестнадцать Витька был боксером-разрядником и мог дать в зубы легко и просто, стоило бы только над ним посмеяться. Он комплексовал из-за маленького роста и всем своим поведением старался показать, что его нельзя недооценивать.

Вот и в тот момент никто не пошутил… да, впрочем, почти все с кем-нибудь гуляли в темноте, даже комсорг Ветерков.

Таня и вправду догуляла с Витькой до полуночи, правда, они почти ни о чем не говорили, так, о прошедшем дне. А на следующее утро Витьку Абрамова, Витьку Переслегина и Сашку Лыткина, того самого, кто задавал вопросы из темноты, отправили с бригадой девочек на помидоры — сколачивать ящики.

Помимо желания Таня нет-нет да поглядывала на Витьку, ловко сколачивающего новые ящики из обломков старых. Технология была простая: Переслегин расчленял сломанную тару на составляющие (Переслегин говорил — комплектующие), так как всю жизнь свою прожил под знаменем деструкции (он легко разбивал в пух и прах любую конструктивную идею, третировал комсорга почти антисоветскими настроениями, саботировал работу, если план был уже выполнен, поскольку считал, что внеплановый труд подрывает экономику, и в чем-то был прав), Сашка выдергивал из дощечек гвозди, выправлял их на небольших тисочках молотком и сортировал комплектующие (Лыткин стремился к упорядочиванию и планированию, любил строить схемы и графики, деструктивную деятельность Переслегина всерьез не воспринимал, может быть потому они и были лучшими друзьями), а Витька — тюк да тюк — клепал ящики (дела в руках Витьки Абрамова всегда горели ярко и живо, и, естественно, не синим пламенем, ведь Витька мог оживить любую, самую дохлую вещь). И каждый из этих трех был по своему красив и интересен, но Витька не только спас Таню от насмешек, но и открыто заявил, что он с ней гуляет. И Таня смотрела на него. И чем больше смотрела, тем больше понимала — под палящим солнцем близкого Каспия ей становится холодно и зябко от одного только Витькиного взгляда, смазанного, как луч его фонарика.

Потом Витька заодно с парнями пластались с местной шпаной, когда те подвалили на танцы, и Витька сплевывал кровавой слюной, и разбитые губы у него почти не шевелились, но бланш под глазом весело сиял, когда комсорг Ветерков, шепелявя из-за двух выбитых зубов, объявлял всей бригаде благодарность уже на следующий день после драки за досрочное завершение работы на полях Родины, а Витьке — за ударный (Ветерков улыбнулся — дрался Витька как лев) труд. И Таня влюбилась.

После десятого класса встал вопрос — что делать? Танина мама, Роза Фридриховна, работавшая в столовой поваром, любила говаривать: «Главное — не заходить слишком глубоко», имея в виду, очевидно, необходимость держать ситуацию под контролем, хотя, возможно, еще и потому, что первый ее муж, который был до Таниного отца, утонул в реке. Именно мама посоветовала Тане выйти замуж.

Пожалуй, иного выхода действительно не было. Любовная лихорадка мешала трезво смотреть на жизнь как Тане, так и Витьке, вследствие чего выпускные экзамены грозили обоим жуткими аттестатами зрелости.

— Если сдадите экзамены хорошо — поженим, — согласились с Розой Фридриховной Витькины опекуны, и на выпускном Таню похвалили за отличную учебу, а Витьку, в который раз, за ударный труд — он сдал на кандидата в мастера спорта.

Нюрка родилась в апреле следующего года, Витьке дали отсрочку… но тут его побили. Побили мужики из другой весовой категории, не боксеры — рабочие с драги. Вечером он шел домой, те, пьяные, попросили прикурить, а Витька послал их на хутор, бабочек ловить. А один из мужиков дал ему в зубы. Как пьяный мог сломать челюсть боксеру-камээсу, навсегда останется тайной, но Витьку с тех пор как подменили. На ласковые слова Тани «маленький мой» или «котик» Витька, обычно терпеливый и внимательный, теперь отвечал грубой бранью, а иногда и поколачивал.

Потом вдруг начал пить, спутался с какой-то бабой и ушел к ней, забрав из дома все, что было.

Все рухнуло в одночасье, так же быстро, как и возникло, и осталась только Нюрка да Роза Фридриховна («Таня, я же говорила — не надо слишком глубоко…»). Таня оказалась вновь запертой в сортире: без профессии, без денег, с маленькой девочкой на руках, и мама нянчиться с Анькой наотрез отказалась: она вновь выходила замуж, в шестой раз.

Плакать было бесполезно, как и тогда, в Астрахани. Таня прищурилась — и стала Татьяной Константиновной.

— И чего вы хотите? — Таня посмотрела на продавца, глаза ее сверкнули. Послышался сдавленный вскрик дамы-портье: «Чертова розетка…» — и по холлу разлился запах горелого полимера.