Что это? Дома или камни? Ничего не разберешь, — бинокль обледенел. Наконец я справляюсь с ним и начинаю ясно различать на берегу дома. Два, нет — три дома. Из домов выбегают маленькие человечки, собираются кучками, размахивают руками и снова убегают в дома.

«Таймыр» подходит еще ближе. Уже отчетливо видно, как по камням к самой воде скачут лохматые собаки. Наверное, лают.

— Средний, — командует капитан.

Иван Савелии поворачивает ручку машинного телеграфа.

— Боцман, приготовьте якорь.

— Готово, товарищ капитан.

«Таймыр» заходит в широкую бухту. У берега сидят на мели большие белые айсберги.

— Кажется, во-время, — шутит Наумыч, вынимая часы. — По расписанию.

Низкому страшному гудку «Таймыра» отвечает гулкое эхо.

С берега стреляют залпами, тяжело ухают взрывы.

Нас встречают салютом.

— Боцман, майна якорь!

Не отрываясь я смотрю на эту пустынную, уже покрытую снегом землю, где мне придется прожить год, а может быть — и два. Снег и камни. Низкое бурое небо, метелица. Неужели только первое октября?

От берега отваливает шлюпка. Ее подхватывает стремительным течением и сносит мимо «Таймыра». В шлюпке яростно гребут, толчками пробиваясь к ледоколу.

Мы собираемся у трапа. Каковы-то они, старые зимовщики?

Первым поднимается на «Таймыр» низкорослый толстый человек в высоких болотных сапогах, в засаленных ватных штанах.

— Потапов, начальник зимовки, — сипло говорит он, пожимая руку Наумычу.

За ним лезут по трапу здоровенные парни, рослые, широкоплечие. Нам даже становится как-то не по себе, что мы такие чистенькие и щуплые рядом с этими здоровяками, одетыми в грубую, грязную одежу.

Ну что ж, наверное, и мы станем такими же через год, и приехавшие нам на смену зимовщики будут разглядывать нас с таким же любопытством.

— С приездом, товарищи, — говорит Потапов. — Давайте-ка, братцы, поцелуемся.

Глава третья

Аврал

Два дня бушевал шторм. Два дня как в пловучей тюрьме мы сидели на «Таймыре», с жадностью посматривая на берег, где ходили какие-то люди, непонятно зачем вдруг начинал звонить колокол и круглый день дымились трубы на белых от снега крышах домов.

Вот мы наконец добрались до нашего острова, вот наши дома, а мы сидим в опостылевших темных каютах и, как посторонние люди, как зрители, только издали можем смотреть на нашу зимовку.

Наконец, ранним утром 3 октября, нас разбудил громкий стук в дверь каюты.

— Подымайсь! Выходи на аврал! — кричал кто-то в коридоре, продолжая колотить в дверь.

«Таймыр» сразу ожил. На палубе, над нашими головами забегали, засуетились люди, послышались громкие голоса, топот, крики и смех. Где-то неистово визжали свиньи. Даже собаки почуяли, что начинается что-то важное и интересное, — залаяли, завыли, заскулили.

Мы быстро надели заранее приготовленную парусиновую робу грузчиков — негнущиеся, широкие, с нашивными карманами штаны, куртки с широкими швами и костяными пуговицами — и вышли на палубу.

Утро было серое, мутное, ветреное. Бухта еще не успокоилась после шторма, и у береговых камней кипела белая пена прибоя. На ледниках и на черном плато, как вата, лежал густой серый туман.

— Начинаем разгрузку, — командует с мостика Иван Савелии. — Боцман, спускайте шлюпки.

— Есть, спускать шлюпки, — откликается боцман откуда-то из-за ящиков. И сразу у шлюпок, укрытых брезентом и чинно стоящих вдоль ботдека, откуда-то появились проворные матросы, быстро и ловко стали снимать брезент, разбирать весла. Вот уже шлюпки повисли над водой на крепких толстых канатах.

— Шлюпки на воду! — командует боцман. — Отдай концы на шлюпбалках!

Еще минута — и шлюпки уже пляшут на волнах. Матросы, задрав головы, кричат наверх: «Ну, кто там? Пассажиры! Давай скорей!» — и отпихиваются веслами от черных боков ледокола.

— Товарищи зимовщики, — на берег, — спокойно говорит Иван Савелич в жестяной рупор. — Будете принимать груз.

Странное чувство радости и в то же время тревоги испытал я, ступив на черные камни острова.

Так вот она какая, Земля Франца-Иосифа!

Камни, одни только камни вокруг — уже полузасыпанные снегом куски черного базальта. На камнях, у береговой линии прибоя, толстые ледяные шапки.

Здесь уже совсем зима. А в Ленинграде еще тепло, и по вечерам играют оркестры в садах, и фокусники выступают на открытой сцене в Парке Культуры и Отдыха.

Неужели, действительно, есть и Архангельск, и Ленинград, и Москва? Высокие дома с газовыми плитами и паровым отоплением, трамваи на улицах, запруженных тысячными толпами прохожих, проворные автомобили, асфальт, деревья, дворники, пожарные, кинотеатры?

Я вспоминаю ленинградский дом, в котором я живу, и нашу просторную улицу с тенистым большим садом, где всегда на дорожках играют дети, и мне становится и хорошо и грустно, что я так далеко от дома на этой бесплодной земле.

«Ну, что ж, — думаю я, шагая взад и вперед по берегу, — пройдет год, я вернусь назад, и сколько интересных историй я потом расскажу о нашей жизни на этом острове, об этой земле, о ее зверях, о ее ледниках. Год, — думаю я, — это не так уж и много. Прожили же здесь целый год зимовщики, которых мы сейчас сменяем, проживем и мы».

Вот они идут к нам по берегу. Такие же люди, как и мы. Только что-то, почти совсем неуловимое, отличает их от нас. Какая-то другая повадка. Вон как они идут: широко шагают, не спотыкаясь о камни, неторопливо поглядывают по сторонам, каким-то особым окриком останавливают собак.

Зимовщики подходят к нам, неуклюже здороваются, протягивая огромные почерневшие лапы, и рассаживаются прямо на обледенелых камнях.

Мы исподтишка наблюдаем за ними, они поглядывают на нас. Сразу как-то и разговор не вяжется. Не о чем говорить.

— Ну, что там новенького, на земле? — вдруг спрашивает здоровенный дядя, набивая прокуренную короткую трубку и искоса взглянув на нас. — По радио слыхали, что паспорта будто ввели?

— Как же, как же, — суетится Гриша Быстров, — вот сейчас, сейчас. — Он роется в боковом кармане, достает паспорт. — Вот, пожалуйста.

Сразу несколько рук протягиваются за маленькой серенькой книжечкой. Детина с трубкой осторожно берет ее двумя пальцами. Остальные зимовщики придвигаются и с жадностью заглядывают ему в руки.

— Паспорт, — читает детина. — Паспарт. Пашпорт. А дальше и не поймешь, по-каковски. Так. — Он бережно раскрывает книжечку, переворачивает странички. — Кем, когда выдан паспорт? — читает он. — 7-м отделением милиции г. Ленинграда. Вот ведь, — с удивлением говорит он, — целый год не видал живого милиционера.

Все смеются.

Разговор понемногу налаживается.

— Вы теперь и не узнаете милиционеров, — говорит геолог Савранский. — Важные такие, в белых перчатках. Каски-то при вас, что ли, ввели?

А Боря Маленький достает из кармана пачку папирос «Беломорканал» и показывает ее зимовщикам:

— Такие при вас были?

И незаметно начинается разговор — мы рассказываем о Большой Земле, они — о своей зимовке.

А от «Таймыра», покачиваясь на волнах, уже плывет первый карбас, доверху нагруженный сосновыми бревнами. Он подплывает к самодельной пристани, и матросы с карбаса орут:

— Держи конец! Конец держи — о камни вдарит!

Чорт его знает, как его надо держать, чтобы не вдарило о камни! Мы топчемся на пристани, бестолково размахивая руками.

— Ну-ка, дайте-ка, братцы, — протискивается детина с трубкой. Он хватает конец, прыгает прямо в ледяную воду и ловко подводит карбас бортом к дощатой обледенелой пристани.

— Скажите, пожалуйста, кто этот большой с трубкой? — тихо спрашиваю я одного из старых зимовщиков.

— А это наш бригадир, биолог Ионов. Он у нас спец по разгрузочной части, — отвечает зимовщик и бежит на помощь Ионову.