И снова ящики с консервными банками, мешки сахара и пшена брошены на землю, и снова, обгоняя друг друга, мы мчимся к берегу.

На этот раз пришельцу уйти не удалось. Боря Линев успел сбегать в дом за винтовкой и, прежде чем черная голова спряталась под воду, Боря выстрелил.

Я и Романтиков быстро вскочили в лодку, которая стояла на приколе тут же у берега, и принялись грести к барахтавшемуся в воде раненому зверю.

— Как подплывем, первым делом хватайте за уши, — говорил Ромашников, шлепая веслами по воде и обдавая меня с ног до головы брызгами.

Но ушей у нашей добычи не оказалось. Это была нерпа, тюлень. Я зацепил ее багром и поднял в лодку. Нерпа была круглая, толстая, с остренькой усатой головкой. Короткая золотистая шерстка нерпы лоснилась от воды, точно смазанная салом. Мне сразу вспомнился мой школьный ранец, обтянутый такой же блестящей, отливающей золотом шкуркой.

На берегу нас уже ждали с фотоаппаратом.

Гриша Быстров раскинул треногу и накрылся брезентовым плащом, как заправский фотограф. Мы все расселись на земле вокруг своей первой добычи. А посередине, держа винтовку, как жезл, гордо стал Боря Линев. Правой ногой он наступил на нерпу в знак того, что это он — тот самый охотник, который застрелил ее вот из этой самой винтовки.

А был у нас и такой случай. Однажды сырым, холодным утром мы пришли на пристань, чтобы перетащить в склад бочки с селедками и огурцами. Смотрим — кто-то здесь уже хозяйничал. Штабеля бочек разворочены, две бочки разбиты, расколоты в щепки, и повсюду валяются объеденные, обкусанные селедки. А кругом на снегу — огромные круглые следы. Следы идут к салотопке.

Дощатая дверь салотопки расшатана и вся изрезана глубокими бороздами, точно кто-то исполосовал ее острым ножом. Между расщепленными, исцарапанными досками торчат жесткие серебряные волосы.

— Проспали, — с досадой сказал Боря Линев, — ночью медведь был. Караулить бы надо.

До обеда мы работали на пристани без всяких приключений. «Королевскую селедку» и шотландку перетащили в «Торгсин», огурцы — в кладовку при кухне, а бочки с треской, с вяленой воблой и морским окунем снова сложили в штабеля, чтобы они зимовали здесь на пристани до весны.

Но пообедать спокойно нам в этот день не удалось. Только было мы расселись за столами, как в кают-компанию ворвался Боря Линев.

— Идут! — закричал он. — Медведи идут!

Опрокидывая табуретки и стулья, разливая кофе и чай, толкаясь, крича и давя друг друга, зимовщики ринулись на улицу.

Откуда-то издалека доносился яростный собачий лай.

Я осмотрелся по сторонам, ища медведей. Но медведей нигде не было. Только по проливу, увязая в снеговой кашице и прыгая с льдины на льдину, цепочкой бежали куда-то наши собаки. А совсем далеко позади мыса Седова на белесоватом льду желтели два маленьких пятнышка.

— Вон они, смотри, — сказал Боря Линев и передал мне сильный полевой бинокль, а сам вместе со Стремоуховым побежал опять в дом.

Я навел бинокль. Верно, медведи. Большой старый медведь медленно и важно идет впереди, озираясь и посматривая в нашу сторону, а за ним тащится медвежонок. Вот медведь остановился и высоко задрал голову, — наверное, нюхает воздух. Потом он повернулся к своему детенышу, что-то, наверное, сказал ему, и оба они дружно и быстро побежали вдоль берега, то исчезая за навороченными льдинами, то взбираясь на стоящие торчком огромные глыбы старого льда.

— Братцы! Ведь это же прямо свинство, — чуть не плача, проговорил Вася Гуткин. — Неужели упустим?

Но в это время на крыльце опять появились наши каюры, обвешанные винтовками и патронташами.

— Товарищи, и я с вами, подождите, я только за винтовкой сбегаю! — крикнул я и опрометью бросился в наш дом.

Я вихрем влетел в свою комнату, сорвал со стены винтовку и полушубок, сунул в карман обоймы патронов, одной рукой нахлобучил шапку, другой полез в шкафяк, где всегда лежали мои рукавицы. Что такое? Рукавиц нет. Я завертелся, заметался, шаря по всем углам, заглядывая под стол, под кровать, под шкаф. Рукавиц нигде не было. Я плюнул со злости и так, без рукавиц, и выбежал из дома.

Пока я собирался, каюры уже ушли.

Остальные зимовщики тоже разошлись, и только около бани стоял Гриша Быстров и что-то высматривал на берегу.

— Где каюры? — закричал я.

— Погнали медведей куда-то за мыс. Дуй скорее, — может, еще догонишь.

Спотыкаясь о голые, еще не засыпанные снегом камни, я быстро зашагал по берегу. Руки мерзнут, посинели. А тут еще ремня у винтовки нет, приходится держать ее голыми руками. Я зажал винтовку подмышкой и сунул руки в карманы. В правом кармане лежали холодные обоймы, а левый был чем-то набит. Со злостью совсем уже сдерегяневшими пальцами я выворотил карман, и на снег упали мои новые меховые рукавицы.

— Вот чорт! — обрадовался я и торопливо сунул руки в мягкий, теплый мех.

Скоро я дошел до самого мыса.

Нигде — никого, ни каюров, ни собак, ни медведя. Я постоял, прислушался, осмотрел ледник, пролив, пустынный берег и уже хотел было поворачивать назад, как вдруг где-то невдалеке грохнул выстрел.

«Еще, чего доброго, меня за медведя примут», подумал я и быстро пошел назад, пригибаясь от резкого встречного ветра.

Вдруг опять выстрел. Что такое? Я снова остановился и опять с беспокойством стал осматривать берег. И тут я увидел, что по крутому склону плато карабкаются наверх два человечка.

Один поменьше и потолще, другой повыше и потоньше.

Да ведь это же каюры! Чего это их туда понесло?

И вдруг высоко-высоко наверху, на самом краю крутой каменной стены показалась собака, и до меня долетел отчаянный тонкий лай. Собака покрутилась на обрыве и пропала, а на ее месте появился медведь. Он подошел к самому обрыву, постоял, походил взад и вперед, сипло и страшно огрызаясь на невидимую снизу собаку. Оба каюра разом вскинули винтовки. Снова гулко грохнул выстрел. Вспугнутый медведь отскочил от края обрыва и скрылся из виду.

А каюры опять полезли наверх, цепляясь за камни и выступы голой промерзлой скалы. Проползли шагов пятнадцать и остановились. Видно, совсем выбились из сил.

Прижавшись к каменной стене и держа наготове винтовки, они стали ждать, не покажется ли на обрыве медведь.

А собака держит медведя где-то у самого края обрыва: все время слышен ее лай и отчаянный медвежий рев.

«Нет, не добраться каюрам до медведя, — подумал я. — Зря здесь полезли. Надо было правее брать, там не так круто Может, попробовать?»

Крепко зажав винтовку подмышкой, я побежал по берегу вдоль отвесно подымающихся утесов.

Вот за крутым поворотом начинается пологая, покрытая мелким камнем гряда. Отсюда я и полезу. Помогая себе винтовкой, как палкой, я начал взбираться.

Тяжело. Ноги застревают между камнями. Кровь больно стучит в висках. Я дышу со свистом, широко, как рыба, открыв рот.

«Может, вернуться?» — думаю я, а сам все лезу, все лезу, карабкаюсь с камня на камень.

Кое-как я добрался до полгоры. Вижу — дальше надо подниматься по гладкому склону. А снег крепкий и скользкий, как паркет. Я принялся выбивать окованным прикладом в снегу ямочки. Выбью ямку, поставлю в нее ногу, потом следующую ямку выбью, другую ногу поставлю. И так потихоньку поднимаюсь все выше и выше.

И вдруг снова выстрел. Убили! Теперь уж наверное убили! Опоздал я! Проворонил, дурак этакий!

Я остановился, прислушался. Heт, ревет!

Из последних сил я принялся выбивать в снегу зарубки. Полированная винтовка выскальзывает из облепленных снегом рукавиц. Пот щиплет глаза, слепит меня, капает с носа большими каплями. Я облизываю соленый пот с губ, мокрыми рукавицами протираю глаза.

Не знаю, сколько времени продолжался этот проклятый подъем. Наконец, мокрый, задыхающийся, я выбрался наверх и повалился прямо на снег. Где-то совсем рядом осипло лаяла собака.

Трясущимися руками я протер винтовку, загнал в магазинную коробку обойму и поднялся на ноги.

Шагах в двадцати от меня, уставившись куда-то вниз, лаяла белая, с черными подпалинами вислоухая собачонка. Я узнал ее.