В самом деле. Если бы в то утро я захотел послать в Бюро погоды обыкновенную словесную телеграмму, мне пришлось бы написать примерно вот что:

«Утро было спокойное, тихое. Светила полная луна, по небу высоко-высоко медленно плыли легкие перистые облака, было не очень холодно — только 18,3 градуса мороза, дул легкий северо-восточный ветерок. За ночь не было ни метелей ни вьюг, как и вчера снег лежал плотными сугробами, но кое-где по склону берега еще чернели камни и лысины голой земли. Погода обещала быть устойчивой, барометр показывал давление в 759 миллиметров ртутного столба, и за последние три часа это давление медленно, но неуклонно росло. Несмотря на большую сравнительно влажность, воздух казался совершенно сухим, и дышалось легко и свободно».

Вот примерно, что пришлось бы мне написать в телеграмме, если бы у меня не было кода.

Это поэтическое описание принесло бы не очень большую пользу метеорологам в ленинградском Бюро погоды.

А главное — писать все это пришлось бы по крайней мере пятнадцать минут, и я пропустил бы все сроки. А при помощи своей серенькой книжечки я в три минуты составил вот какую телеграмму:

0107 37500 01790 06213 12268 94327 00709 78245

Правда, для этого мне пришлось очень быстро перелистать книжку в 60 страниц, сплошь испещренных всевозможными цифрами, и из бесконечных цифр мгновенно выхватывать именно те, которые обозначали бы записанные мною температуры, ветер, влажность, давление, облака.

Дело это, конечно, нелегкое. Но зато моя шифрованная телеграмма очень точно сообщала в Бюро погоды решительно все, что показали мне мои приборы, и ничего липшего, никакой отсебятины.

Такую телеграмму составить, конечно, быстрее, чем написать целое сочинение на тему — «Зимнее утро на Земле Франца-Иосифа».

Я схватил свою шифрованную телеграмму и помчался в радиорубку. Она стояла высоко на горе, позади всех построек зимовки. Я здорово бежал и совершенно задыхаясь ворвался в комнату механика.

— Метео! — закричал я. — Запускай мотор! Костя! Мотор давай!

Костя Иваненко сорвался с постели, зачем-то кинулся было к столу, потом сунул босые ноги в валенки, набросил на плечи кожаное пальто и выскочил в соседнюю комнату, где на оцинкованном полу стоял мотор.

Костя был в радиорубке таким же новичком, как я в метеорологии. И заметался он около мотора совсем так же, как я только что метался по метеорологической площадке.

Он заглянул в бак для бензина, ахнул и, расплескивая бензин, стал переливать его из жестяного баллона. Потом Костя схватился за ручку мотора и крутнул ее. Ручка вырвалась у Кости и тяпнула его по ноге. Он охнул и присел было на пол, но сейчас же вскочил. Стоя на одной ноге, как цапля, и помахивая другой в воздухе, он снова принялся крутить ручку.

— Рино буди! Буди Рино! — прохрипел Костя.

Я бросился к радисту. В его комнате было темно, и я закричал в темноту:

— Георгий Иваныч! Георгий Иваныч! Вставайте! Метео!

— Сейчас, — спокойно ответил сонный голос из мрака. — Зажгите-ка свет в аппаратной. Около двери. — И радист лениво и протяжно зевнул, завозился на кровати, откашлялся.

— Георгий Иваныч, уже время! — снова закричал я. — Уже десять минут восьмого!

— Да ладно, что вы панику наводите? — опять очень спокойно сказал радист и, шлепая босыми ногами, вышел в аппаратную. Он был маленький, щупленький, черноволосый Густые мохнатые брови срослись у него в одну широкую линию.

— Вот сейчас и передадим, — зевая сказал радист, — минутой позже, минутой раньше — роли никакой не играет.

В это время за дверью наконец взвыл Костин мотор. Вся рубка задрожала, затряслась, наполнилась гулом и грохотом.

Радист боком уселся на табуретку около стола, повернул какую-то рукоятку, и огромные передатчики в ажурных проволочных сетках осветились мерцающим светом серебряных ламп. Теперь к вою мотора прибавился пронзительный писк передатчика.

Я все время стоял за спиной радиста, пока он, зевая и почесываясь, выстукивал мою первую телеграмму. Мне казалось, что передает он ее как-то небрежно, наверное путает, что, может быть, его передачу даже никто и не слушает.

Я прямо исстрадался, стоя за спиной радиста. Но вот, наконец, он кончил стучать ключом, позвонил Косте, и тот остановил мотор. Сразу стало очень тихо. Радист выключил передатчики, надел наушники и, поворачивая эбонитовые рукоятки приемника, стал слушать.

— Пошла ваша телеграмма. Все в порядке — сказал он, снимая наушники. Он встал, потянулся, хрустнул костями. — Пойду досыпать. Что-то нынче крику уж очень много было. Ромашников куда тише.

— Я ведь первый раз, Георгий Иваныч. Боялся, что опоздаем, что не уйдет моя телеграмма.

Радист побрел в свою комнату, слышно было, как он лег на кровать.

— А вы не бойтесь, — сказал он из темноты. — Раз уже до рубки донесли, значит уйдет. — И он снова протяжно зевнул. — Спать хочется, прямо смерть.

Я на цыпочках вышел из аппаратной и пошел к Косте Иваненко. Он сидел на кровати и сосредоточенно рассматривал большой фиолетовый синяк на ноге.

— Что же ты поздно-то как? — недовольно сказал Костя, поглаживая ногу. — Проспал, а из-за тебя тут горячку пороть приходится. Чуть ногу не перешиб.

— А чего же ты так вертел? Так вертеть — не то что ногу, башку отшибить можно. У Редкозубова ручка, наверное, никогда не вырывалась, а у тебя почему-то вырвалась.

Мы помолчали.

— Ну, как дела-то? — уже дружелюбно спросил Костя. — Зашился, поди? Прибежал как на пожар.

— И совсем не как на пожар! У меня времени еще сколько хочешь было. Просто, я всегда быстро хожу. А вот ты действительно как сбесился.

Костя даже перестал растирать синяк.

— Я сбесился? Интересно! Во всяком случае я этот мотор могу в одну секунду завести.

— То-то ты и копался около него. Весь пол бензином залил. Ничего себе секунда — полчаса ковырялся. Чуть не опоздали из-за тебя.

Костя посмотрел на меня с негодованием.

— Из-за меня? Да ты за минуту до передачи, высуня язык, прибежал, запыхался, слова сказать не можешь! Если бы не я…

Но тут в тонкую дощатую перегородку из соседней комнаты постучал радист:

— Будет вам торговаться-то: я, я! Оба хороши! Дайте человеку соснуть.

Из рубки я медленно направился в старый дом.

Что бы там Костя ни говорил, а я все-таки успел сделать все, что нужно — телеграмма отправлена и сейчас, наверное, уже в Ленинграде. Я шел будить Леню Соболева. В морозной тишине звонко раздавались мои шаги. Скрипел снег.

Воздушные лазутчики

У Лени Соболева в услужении целая шпионская организация. Ему иначе и нельзя. Леня Соболев имеет дело с верхними слоями атмосферы и даже забирается в стратосферу. Так просто, как я хожу на свою метеорологическую площадку, туда не сходишь.

Чтобы разузнать, что делается на пять-шесть, а то и на десять километров над землей, надо кого-то послать на эту высоту.

Надо запустить в небо лазутчика, шпиона и от него разузнать все подробности.

Шпионы у Лени разные. Разной, так сказать, квалификации.

Есть простые доносчики, за каждым шагом которых приходится следить, есть умелые и грамотные соглядатаи, — их только выпусти, а уж они сами разузнают в небе все, что надо, запишут и привезут донесение на землю; есть и такие, которые разноцветными фонариками сигнализируют Лёне с неба, и, наконец, некоторые лазутчики улетают на разведку с собственной радиостанцией и по радио передают на землю Лёне Соболеву все свои донесения.

Летит в небе высоко-высоко желтенький шарик. Летит и летит. Может быть, у девочки у какой-нибудь вырвался. Нет, это не простой детский шарик. Это — аэрологический разведчик. Его специально надули водородом, тщательно измерили, взвесили и, наконец, выпустили на разведку.

Шар полетел в небо, а аэролог со своим помощником следят за шаром в подзорную трубу. Труба эта тоже не простая. Она с точностью до одной десятой доли градуса показывает: поднимается шарик или опускается, влево он полетел или вправо, вперед его несет ветром или завернуло назад. Называется эта труба теодолитом.