— Я плохо помню битву, — Я поставил пиалу, взял горсточку вяленого изюма, протянул его Ибрагиму, на открытой ладони, — Все что я запомнил, это руки и ноги которые я отрезал в тот день, мне иногда они до сих пор сняться молодые и старые. Их было столько же, сколько изюма на моей ладони.

— А что ты еще запомнил из той битвы?

Я молча смотрел на него, мне вдруг стало холодно в этот жаркий день, потом во всё тело ударила волна обжигающего жара воспоминания. И я воочию увидел лицо её лицо, красивое, даже во власти смерти она была прекрасна.

— Её звали Мириам? — Внезапно осипшим голосом спросил я.

Он молча кивнул, — Когда мы закончили гнать врага, и вернулись обратно, стояла глухая ночь.

Луна только всходила, и было почти ничего не видно, я не помнил в какую палатку мы отнесли её в горячке боя не до этого, главное было донести до лекарей, живой. Я не первый год на войне и знаю, что когда в печень попадает копье, воин умирает. Но я не мог оставить её там, на поле, умирать одну. Взял свой десяток, точнее то, что от него осталось, забрал Мириам и … Мы бежали быстро как могли, спотыкаясь о тела, вещи, разбросанные тут и там, казалось что всё против нас, всё нам мешает, сам Аллах не хочет ей помогать. Когда мы вошли в палатку там не было никого, только какой то, — Он посмотрел на меня, — Юноша был там, мы положили её на стол и ушли, мы не могли задерживаться, нас ждали.

— Я пытался, но споткнулся, когда выскочил на улицу, там уже не было никого.

Он просто кивнул головой, на мои слова, продолжая свой рассказ, — Я бросился искать, но никого не мог найти. Из моего десятка остался я один, и помочь, указать …. Я метался выспрашивая у незнакомых мне людей, как мог описал тебя. Но никто не видел такого человека.

— Мы с учителем ещё засветло отправились с караваном, увозящим раненых, которые могли выжить. Их перевозили в город.

Я крутил в руках пустую пиалу, потом протянул её Ибрагиму, попросил налить еще. — На месте мы оставили только умерших или безнадежных которые должны были умереть. Она была вместе с ними.

Он снова кивнул, — Да я знаю, я нашел её, случайно. Она была прибрана по мусульманскому обряду. Моя Мириам, была христианка.

— Ну да ладно, богу всё равно, кто ты. Он судит по делам и поступкам.

Ибрагим! Расскажи как она …. Как она была…

— Хочешь знать, как её ранили? — Я кивнул, принимая от него пиалу с кофе.

Ибрагим отпил из своей пиалы, посмаковал напиток, проглотил, задумчиво глядя на ярко светившее солнце, струйки песка завивавшиеся под редкими порывами ветерка. На скарабеев бессменных тружеников пустыни, далекие горы, сверкавшие заснеженными вершинами как прекрасная пэри бриллиантами.

— Мы стояли на правом крыле, с самого края, наша дружина была в резерве. Бой шел, где-то вдалеке, мы выдели раненых и убитых, которых оттаскивали с первых линий.

Он усмехнулся, продолжая смотреть на далекие горы.

— Как же вы мусульмане любите красиво говорить, это надо же не можете терпеть собак, а первую линию назвали в её честь — «Утро псового лая», — Он покрутил головой, — А вторую которая должна помогать первой — «День помощи», Это что целый день ждать пока помощь придет? А третью назвали — «Вечер потрясения», это нечто, все герои от потрясения и перегрева на солнышке спеклись, в полной броне, а потом еще идти в бой. Точно сначала как собака завоешь целый день, проведя в ожидании помощи и к вечеру сдохнешь от потрясения. — И грустно улыбнувшись, продолжил.

— Пошли из-за барханов как вода с гор, стремительно и неудержимо. Мы только и успели развернуть строй что бы встретить их лицом. Я был в шестом ряду, Мириам в седьмом, за моей спиной. Мы всегда так стояли вблизи друг от друга. Первые три ряда были стоптаны в мгновение ока, они только смогли чуток сбить напор атакующих. Потом пошла рубка, стояла такая давка не было ни какой возможности отойти назад, перестроиться, даже руку с мечом было не возможно поднять, подняв ты уже не мог её опустить, мы вгрызались в глотки врагов зубами, откусывая всё что попадало нам в рот, мы выли как дикие звери, загнанные в капкан. Я был залит кровью с ног до головы, и выглядел как упырь, опившийся и лопнувший от пресыщения. Враги, видя нашу неукротимую свирепость, дрогнули и стали отходить назад, строй разъединился и появилась возможность биться мечом и копьями, подставлять щит под удары. Мы усилили натиск. Ряды смешались и те кто был позади оказались спереди и стали гибнуть, в последних рядах у нас стояли молодые и воины после ранений и увечий. Она была впереди меня шагах в трех, я стремился к ней, но они мне мешали мне приходилось непрестанно отбиваться, уклонятся или бить самому, пол, шага, ещё крохотный шажок, ещё чуть-чуть, осталось совсем немного, и вот я стою за её спиной отбивая то что могу достать. Она словно знала, кто стоит за ней, оглянувшись на короткое мгновение, улыбнулась мне, и тут же отвернувшись, продолжила бой. Сделала движение доставая врага стоящего слева от неё и, — Ибрагим повернул ко мне свое лицо залитое слезами, — И я увидел как из-за убитого воина справа от неё высовывается, как змеиное жало, наконечник копья и жалит её в правый бок, как во сне я сделал шаг и перерубил древко, отбивая удар, но было поздно. Она вздрогнула всем телом и чуть развернувшись, стала падать на землю. Я подхватил её, ронять нельзя, затоптали — бы.

Удерживая одной рукой, другой поражал врагов, крикнул своему десятку и они стали рядом, а потом пришла помощь. Вокруг стало просторно, и мы побежали, отнести её к лекарю, но не успели.

Ибрагим, замолчал, отвернувшись от меня он смотрел на без крайние просторы пустыни и не видел ни чего, он был там в том дне и в который раз задавался себе вопросом, а мог ли…

Я вспомнил, вспомнил и понял, и понял, что этого я ему не скажу даже на смертном одре, даже перед лицом вечности и ликом Аллаха. Он сам убил свою любовь, выпад который ей нанесли копьем, рассек только мышцы и не пошел дальше. Но удар, которым он перерубил древко, заставил наконечник двинуться в глубь, разрезая печень.

Мы долго еще сидели, пили кофе, разговаривали не о чем. Или просто молчали. И это молчание было дороже всех слов на свете. Мы вспоминали, вспоминали их, наших любимых.

У каждого из нас она была своя, одна на всю жизнь. И мы пронесли её через время, через бескрайние просторы, Мы были разные, но нас объединяла ЛЮБОВЬ.

«— Старый ты лентяй, только ты мог такое придумать! Не слышу слов в оправдание. И почему мне всегда говорят со всех сторон, что у меня не друг, а какой то шайтан. Зачем ты зеленщика напугал? Что он тебе плохого сделал? Что молчишь? Сказать нечего, или не хочешь? Вот молчишь, значит, вину свою признаешь, всё дойдем до дома, и сдам тебя мяснику. Потом долго буду смотреть на твою морду, из которой чучело сделаю, хоть тогда я буду, спокоен, что ты ни чего сотворил.-

Ишак угольно-черного цвета повернулся в мою сторону, взглянул и чуть насмешливо фыркнул, за что тут же был наказан, палкой по ушам.

— Я тебе говорю или кому? Меня слушать надо, и внимать советам, а ты? Зачем зеленщику в ухо крикнул? Почтенный, со страху опрокинул свою тележку, а ты утроба ненасытная бросился жрать, может ты сделал это не нарочно? Ну — у, он мне тоже не нравиться… Но зачем ты меня лягнул, когда я тебя оттащить хотел?

Так препираясь со своим ишаком, я тащился через бурлящую толпу. Рынок жил своей жизнью и то, что этот торговец вытребовал меня за этого ушастого разбойника целый динар, не доставляло мне радости. Сжевал он всего ничего пучок моркови, пучок зелени, что успел ухватить своей пастью, а остальное. Остальное растащили вездесущие мальчишки и потоптали зеваки. Он хотел пять и мне пришлось долго его убеждать, что это он виноват в том, что встал на моем пути и помешал нам пройти спокойно мимо, я так думаю, поговори с ним еще, и он бы отдал мне пять динаров что б я отстал от него. Э — эх, всё испортила эта скотина. Зеленщик держал в руках пучок моркови и так азартно им размахивал, но он не учел жадность ушастого, тот сначала спокойно стоял и когда пучок пролетал мимо просто открывал пасть стараясь поймать ботву. Раз за разом и когда это произошло в десятый раз, и ему никак не удается этого сделать. Он издал рев, достойный слона, встал на дыбы и положил копыта на плечи низенького человечка. Коим был этот зеленщик. Тот как видно не ожидал, сделал шаг назад, споткнулся об опрокинутую тележку, и упал на спину, при этом выставив вверх руку с зажатым пучком моркови. Стоя на груди несчастной жертвы, осел не спеша, стал откусывать по кусочку от пучка всё еще зажатой в руке моркови, и когда я решил оттащить его, ухватившись за хвост, он лягнул меня в бедро. Хвала Аллаху, что я стоял к нему боком»