«Не материнский ты сын, Кум, — упрекал Кузаев начальника обозно-материального обеспечения, — если не можешь выбить у толстомордых лежебок чулки для наших несчастных девушек, смотри, какие они у них рваные».

«Разбейся в лепешку, а несчастных девушек вымой», — командиру батареи МЗА, стоявшей на обороне моста на Ковде в 30-ти верстах от ближайшей бани.

Мне: «Написал бы ты, Шиянок, в газету о наших несчастных девчатах».

Тужников от слова «несчастные» морщился: «Почему несчастные, Дмитрий Васильевич?» — «А может, скажешь — счастливые?» — «Будет у них счастье!» — «Будет когда-нибудь, но поздно». — «Почему поздно? Счастье никогда не бывает поздним». — «Ты так думаешь? Счастливый ты человек, Геннадий Свиридович».

… — Слушай. О наших полярниках. Звено капитана Гаенко потопило немецкую подводную лодку. Но где! У Новой Земли. Есть еще у гадов силы, чтобы забираться в такую даль. Где-то же прячется базовый корабль. Его нужно найти! Тогда лодки, зашедшие далеко на восток, не вернутся в Норвегию. Не хватит горючего.

Я знал слабость Колбенко: повышенное внимание к морским операциям. «Морская у вас душа, Константин Афанасьевич!» — «Морская, — соглашался он и тут же шутил: — У села нашего был пруд. Купались в нем детки и поросята. Так он немного больше Тихого океана».

Если он вычитает что-то более подробное о морских боях — будет комментарий на час и придется тогда писать доклад ночью, под его храпение с присвистом.

Но Колбенко оторвался от газет, стал у окна, долго за кем-то наблюдал. Весело, чуть ли не радостно хмыкнул:

— Нет! Все же ты сухарь, Павел. Не оценить такую девушку! Ко-ро-лева! Посмотри, какая стать! А походка! Походка!

Я поднялся из-за стола, глянул в окно. От штаба к нашему дому шла Лика Иванистова.

— За такую женщину отдашь полцарства.

— Если имеешь его.

— Ну и сухарь! Ну и сухарь! — смеялся Константин Афанасьевич. — А знаешь, к кому она пришла? К тебе! Она уже десять минут здесь ходит. Но заметила мою старую морду и боится зайти.

Лика повернула на боковую дорожку, к штабной столовой, но действительно оглядывалась на наш дом.

— Хочешь побиться об заклад? Я выйду — и она будет здесь. Смотри не стой, как аршин проглотив. Будь гусаром!

И он вышел из комнаты.

Я поверил, что Лика могла прийти ко мне, хотя в такое время боевые номера с батарей не отпускаются. Ко мне Данилов отпустил. Но я, признаться, испугался. Зачем она пришла? Полная несовместимость с Глашей? Но уж тут больше забота Данилова. А если… из-за вчерашних финнов? Вот чего испугался. Зубров и без того проявляет к последнему пополнению повышенное внимание. Правда, Колбенко видит причину в том, что петрозаводцев привел Шаховский: Зубров с открытой подозрительностью относится к потомку дворянского рода.

«Пролаза! За два года в капитаны вылез. Иной сын рабочего, колхозника десять лет служит как медный котелок».

(Многим тогда было невдомек, что «медным котелкам» не хватало образования, а война требовала людей грамотных.)

«Пусть из-за отца, которого я ищу. Пусть из-за Глаши. Лишь бы не из-за финнов», — думал я.

Стоял в напряжении. Ждал.

И она пришла. Постучала тихо, несмело. Поздоровалась совсем не по уставу, но без смущения и девичьей стыдливости. За умело, артистично сыгранным спокойствием я разглядел глубокую взволнованность.

— Простите. Я к вам. Говорят, вы взяли в плен финнов.

— Одного взяли, другого убили.

— Убили? Зачем? — Она ступила ко мне, на щеках ее выступили некрасивые лиловые пятна.

— Вы забыли? Мы воюем.

— Они воевали? С вами?

Досадно стало и еще неприятнее, чем вчера, когда мы докладывали командованию, рассказывали Зуброву… неполную правду рассказывали.

Взяла злость. Не хватало, чтобы и эта, финская воспитанница, допрашивала!

— А вы думаете, они лезли в избу, где мы ночевали, чтобы поцеловаться с нами?

— Они были с оружием?

Откуда знает?! Выходит, информирована, что трофейного оружия мы не принесли. Вчера Кузаев тоже «нажимал»: зачем нам было стрелять, если они не стреляли? Песчаное основание нашей легенды рассыпалось под вопросом командира. Хорошо, представитель «Смерш» принял нашу версию: раз лезли в дом — правильно, что отстреливались.

— Не проснись мы, они бы нам финками животы вспороли.

— Вы как Василенкова: в каждом финне видит убийцу, который только и думает, как русскому живот вспороть. Есть фашисты, а есть люди… А почему вы злитесь? Вам нехорошо, что убили человека? Вы убили?

— Нет.

Она наступала. Я оборонялся. Она шагнула ко мне и дивными голубыми очами смотрела в пор. И я не знал, куда спрятать глаза.

— Как его фамилия? — Кого?

— Того, убитого вами.

— Я забрал его солдатскую книжку, но не запомнил.

— А того, что привели?

— И того не помню.

— Вы же образованный человек, — укоризненно, без обращения, без звания.

Я начинал кипеть: какая-то рядовая новобранка меня, офицера, политработника, старого солдата, вот так прижимает к стенке! Позор!

А Лика отошла к окну, минуту постояла там молча, потом повернулась ко мне, попросила почтительно, с женской деликатностью:

— Пожалуйста, пообещайте узнать их фамилии.

— Зачем вам?

Она снова подошла и сказала доверительным шепотом:

— Один мой одноклассник, финн, был в их армии. Мог вернуться он. А у него мать… здесь…

И тогда я не выдержал — гневно зашипел:

— Если твой одноклассник… советский ученик… пошел в армию врага, то туда ему и дорога, пусть и остается там лежать. Он — власовец, предатель!

Лика побледнела. Но снова сыграла спокойствие.

— А мне сказали: вы добрый. Тогда я грянул.

— К кому добрый? К фашистам? К тем, кто изнасиловал Катю, а потом зверски убил? Нет, доброты к ним вы не дождетесь! Ни от кого из наших! Нет!

Напоминание о Кате заставило ее побледнеть еще больше. И все — ни слова. Ни прощания, ни разрешения пойти. Вышла — как выплыла, гордая, независимая. И — что правда, то правда — чертовски красивая. Нужно уметь так выйти. А мне захотелось пустить ей вслед самые грубые солдатские ругательства, которых не позволял себе никогда, даже тогда, когда при ведении огня портачили мужчины — номера моего орудия. Но я сдержался. И, проследив, как поспешно она пошла от дома в сторону своей батареи, совсем остыл. Появилась тревога. За нее. Погорит она со своими переживаниями за финнов. А я? Что мне делать? Молчать? Докладывать? Кому? Снова — в который раз! — пожалел, что согласился с Семеном не докладывать о нашем промахе. Неправда тянет неправду. При полной правде разговор с Ликой мог сложиться совсем иначе, и я не раскричался бы, как солдафон. Но бог с ней, с Ликой. Подумаешь, королева! Баба как баба. Тревожило другое. Пленным наверняка займется «Смерш», и парень расскажет всю правду. Хорошо, Кузаеву не пришло в голову вызвать ту же Иванистову и допросить его до сдачи в комендатуру.

Как мы беззаботно купались — тут пленному нельзя не поверить. Под суд нас не отдадут, но кому-кому, а мне влетит: замполит «проест плешь».

Черт ее принес, девчонку эту! Писал человек спокойно доклад…

А теперь «мысли раскорячились», как говорит Колбенко.

На счастье мое, парторг быстро вернулся. Веселый. Привычно вытер губы, словно съел что-то жирное.

— Ну что?

— Что «что»?

— Чего она от тебя так быстро побежала? Между прочим, взволнованная.

— Все вы видите. А вы знаете, почему она прибежала? Дай ей фамилии финнов, тех… вчерашних.

— Зачем?

— Я тоже спросил: зачем? Говорит, одноклассник ее, финн, там, в их армии. Вот я и сказал, кто ее одноклассник. Так сказал, что она как пуля выскочила.

— Ну и дурак! Мог бы дознаться больше, влезть в душу. Насчет одноклассника, скорее всего, соврала, но кого-то ждет. Сильно ждет.

— Тогда стоит кому нужно спросить, кого она ждет!

Колбенко всмотрелся в меня со знакомым насмешливым укором.

— Эх, Павел, Павел! Неужели ты, такой умный парень, думаешь, что она агента-связника ждет, чтобы передать финнам, сколько у нас трусов и бюстгальтеров? Так этого сам Кум не знает. Жениха она ждет. Или, если хочешь, мужа. Вот что обидно: такую невесту теряем!