Он небрежно взял револьвер из рук восхищенного Колумба, открыл его и заглянул в дуло.

— Ни к черту не годится. В воду его — и точка.

— Ой, пожалуйста, не надо! — жалобно взмолилась Энн, прежде чем владелец револьвера Уинтроп успел пробормотать какую-то угрозу.

— Ладно, малышка, держи. Ты кто такая? Как тебя зовут? Меня зовут Адольф Клебс. Мы с отцом только что приехали в ваш город. Мой отец — сапожник. Мы хотим тут поселиться, если они нас не выгонят. Из Лебанона они нас выгнали. Ха-ха! Но я их не испугался. «Только посмей меня тронуть — получишь в глаз!»- сказал я полицейскому. Ну, он и побоялся пальцем меня тронуть. Ладно, так и быть, сыграем в Колумба. Колумбом буду я. Давай сюда револьвер. А вы, малыши, за дело! Построиться на борту! К нам приближается в пирогах целая куча краснокожих.

«Трум-бум-бум!» — теперь уже этот воинственный клич издавал Колумб-Адольф. Он приобщал американских аборигенов к европейской культуре, расстреливая их из револьвера, и среди всех его последователей не было ни одного более верного и более шумного, чем Энн Виккерс.

Она еще ни разу не встречала мальчика, который сумел бы взять над нею верх, и подчинение принесло ей больше радости, чем прежнее дерзкое и веселое превосходство.

В городе Уобенеки, расположенном чуть южнее центральной части штата Иллинойс, отец Энн Виккерс, которого все называли профессором, занимал должность главного инспектора школ. Занимая этот пост, он числился среди местной аристократии, к которой принадлежали три врача, два банкира, три юриста (один из них был мировым судьей), владелец универсального магазина и священники епископальной, конгрегационной и пресвитерианской церквей.

По времени город Уобенеки не занимает большого места в истории жизни Энн. Подобно большинству американцев, покидающих свою Главную улицу ради Пятой авеню, Мичиган-авеню или Маркет-стрит, и в отличие от большинства провинциалов-англичан и других европейцев, Энн, выйдя из детского возраста, не поддерживала связи со своим родным городом, а после смерти родителей вообще ни разу туда не возвращалась и отнюдь не испытывала страстного желания приобрести себе там поместье, дабы отдохнуть после славной, но бурной жизни или, подобно английскому губернатору в Индии, упокоиться на сельском кладбище.

Мать Энн умерла, когда ей было всего десять лет, отец — за год до ее поступления в колледж. Братьев и сестер у нее не было. Когда Энн стукнуло тридцать, город Уобенеки стал всего лишь воспоминанием — немножко смешным, немножко трогательным, нереальным, романтическим, навсегда утраченным видением юности.

И, однако, этот маленький городок, его нравы, а также жизненные принципы ее отца оказали влияние на все, что было ей суждено делать в жизни. Трезвость, честный труд, аккуратная уплата долгов, верность жене и друзьям, пренебрежение к незаслуженным наградам (отец Энн как-то отказался от небольшого наследства, оставшегося после дяди, которого он презирал) и гордость, не допускавшая ни грубости, ни раболепства, — таков был кодекс ее отца; и в Нью-Йорке, где даже среди общественных деятелей и ученых попадались бездельники и блюдолизы, веселые лгуны, приятные ничтожества и мелкие душонки, кодекс этот постоянно сопутствовал Энн, и она не огорчалась и не терзала себя самоанализом… и, хоть и посмеиваясь над собой, все же испытывала неприятное чувство, если к четвертому числу каждого месяца у нее оставались неоплаченные счета.

Однажды Энн слушала лекцию Карла ван Дорена,[3] и он сказал, что еще до отъезда из своего родного поселка Хоуп в штате Иллинойс он, в сущности, успел узнать все типы людей, с какими ему суждено было встретиться в жизни. Энн была с ним совершенно согласна. Швед — плотник в Уобенеки, рассуждавший о Сведенборге,[4] отличался только акцентом от мило барахтавшегося в пене метафизики русского великого князя, с которым ей довелось познакомиться в Нью-Йорке тридцать лет спустя.

Да, Уобенеки пустил глубокие корни в ее сердце, и Энн всю жизнь ловила себя на том, что пыталась наивно подразделить своих знакомых на хороших людей и плохих людей — так же безоговорочно, как делала это учительница воскресной школы при пресвитерианской церкви Уобенеки. Вот, например, очаровательный шалопай — остроумный и сияющий улыбками, он принадлежал к лучшему нью-йоркскому обществу, но никогда не возвращал «взятых в долг» денег и, приняв приглашение на обед, всякий раз об этом забывал. Что ж! Для маленькой Энн Виккерс из города Уобенеки, которая навсегда осталась жить в душе великого реформатора доктора Энн Виккерс (почетный доктор прав), этот человек был плохим — таким же плохим, каким был для ее профессора-отца уобенекский городской пьяница.

Это было предубеждение, о котором она никогда особенно не сожалела.

Ее связь с традициями Америки была настолько прочна, что она стеснялась своего провинциального американского происхождения ничуть не больше, чем премьер-министр Великобритании стесняется своей родной шотландской деревни или французский премьер — своего родного Прованса. Прежде среди большинства американцев, обладавших обостренным чувством собственного достоинства и некоторым жизненным опытом, считалось модным либо сокрушаться по поводу ограниченности и замкнутости арканзасского шовинизма либо, напротив, с притворным смирением похваляться его идиллическим совершенством. Однако Энн (вместе со ста двадцатью миллионами других американцев) посчастливилось жить в такой замечательный, хотя и ужасный период, когда Соединенные Штаты с некоторым трудом начали рассматривать себя не как незаконное дитя Европы, а как хозяина, который гордо распоряжается в своем собственном доме.

Такие честолюбивые американские девушки, как Энн — если только они не происходят из среды недавно эмигрировавших в США евреев, немцев или итальянцев, — связаны со своим родным городком и даже со своей семьей лишь весьма слабыми нитями. Если они при этом теряют опору и уверенность, которые дарила им солидарность европейского семейного очага, то равным образом освобождаются от кровосмесительных духовных и социальных пут этого назойливого родства.

Но в Манхэттене Энн пришлось порадоваться тому, что она, благодаря своему отцу и городу Уобенеки, оказалась членом той буржуазной колонии, которая вплоть до 1917 года была единственной существующей на свете Америкой.

Город Уобенеки не слишком обрадовался вновь прибывшему сапожнику Оскару Клебсу, отцу блистательного Адольфа. В годы детства нашей героини затерянные в прериях городки от Додж-Сити до Зейнсвилла все еще не ведали, что составляют частицу великого мира. Они считали, что существуют сами по себе, — да так оно и было.

Можно, конечно, быть и немцем (впрочем, они называли немцев «голландцами»), как Оскар Клебс.

«Право слово, среди голландцев попадаются хорошие люди-ничуть не хуже нас с вами. Взять, к примеру, священника немецкой католической церкви. Конечно, многие из его прихожан — безмозглые голландские фермеры, но зато уж сам он человек каких мало! Говорят, он учился в Италии — в Риме и еще где-то там. Но можете мне поверить: ему эти чертовы европейцы так же не по нутру, как и нам с вами. Только этот голландец — сапожник, Клебс этот, — дело другое. Говорят, он социалист, но позвольте вам сказать, что в нашей стране нет места для шайки злобных бездельников, которые хотят забросать нас бомбами и перевернуть все вверх дном. Нет, сэр, нет у нас для них места!»

Но случилось так, что на единственного в городке сапожника, пьяницу-янки, никогда нельзя было положиться: он ни за что не мог вовремя поставить набойки на каблуки к субботним танцам в клубе Ордена чудаков, и почтенные граждане города Уобенеки скрепя сердце вынуждены были обращаться к человеку, который придерживался до такой степени анархистских взглядов, что не где-нибудь, а прямо у стойки пивной Льюиса и Кларка утверждал, будто Стоуксы и Вандербильды не имеют никакого права на свои миллионы.