— Ты найдешь дом старомодным — как вы это называете? — «средневикторианским». Я оставил все как есть, чтобы ты сама могла изменить то, что сочтешь нужным. …

Кенникот впервые по приезде говорил несколько нерешительно.

— Это настоящий Дом!

Кэрол была тронута смущением мужа. Она весело помахала рукой, прощаясь с Кларками. Кенникот отпер дверь: ему хотелось предоставить жене выбор служанки, и поэтому в доме никого не было. Кэрол засмеялась, когда он повернул ключ, и впорхнула внутрь… Только на следующий день они вспомнили, как во время медового месяца сговаривались, что он на руках перенесет ее через порог.

В передней и обращенной к улице гостиной Кэрол поразили тусклость, мрачность и затхлый воздух, но она успокаивала себя: «Я сделаю все это светлым и веселым!» Идя за Кенникотом, который тащил чемоданы наверх, в спальню, она мурлыкала песенку толстых маленьких божков домашнего очага:

Она очутилась в объятиях мужа. Тесно прижалась к нему. Каким бы странным, чужим и неподвижным он ни казался ей, все это не беда, раз она может просунуть ему под пиджак руки, пробежать пальцами по теплой сатиновой спинке его жилета, почувствовать, что она с ним — одно, найти в нем силу, найти в нем смелость и нежность, защищающую ее от коварного мира.

— Хорошо… так хорошо! — шептала она.

— Кларки пригласили к себе кое-кого из знакомых по случаю нашего приезда, — сказал Кенникот, распаковывая чемодан.

— О, это очень любезно с их стороны!

— Ведь правда? Я говорил, что они тебе понравятся. Симпатичнейшие люди на свете! Гм, Кэрри… ты не обидишься, если я загляну на часок в приемную узнать, что там делается?

— Что ты! Конечно, нет! Я знаю, что тебе не терпится вернуться к работе.

— Так ты, правда, не рассердишься?

— Нисколько! Ступай, не мешай мне! Я пока распакую чемоданы.

Однако защитница свободы в браке была все же весьма разочарована той быстротой, с какой Кенникот воспользовался этой свободой и улизнул в мир мужских интересов. Она осмотрела спальню, и мрачность этой комнаты подействовала на нее угнетающе; Кэрол неприятна была сама уродливая, изломанная форма комнаты в виде буквы «Г»; и темная ореховая кровать с вырезанными на спинке яблоками и пятнистыми грушами; и отделанный под клен комод с грубыми розоватыми флакончиками и оборчатой подушечкой для булавок на мраморной доске, неприятно напоминавшей могильную плиту; и простой сосновый умывальник с цветастым кувшином и тазом. Пахло конским волосом, плюшем и одеколоном.

«Как могли люди жить среди таких вещей?»-содрогнулась Кэрол. Ей казалось, что они обступили ее, точно собрание престарелых судей, приговоривших ее к смерти через удушение. Шаткое ковровое кресло проскрипело: «Душите ее, душите, давите!» От старых простынь пахло тленом. Кэрол была одна в этом доме, в этом чужом тихом доме, среди теней умерших мыслей и подавленных желаний. «Я ненавижу все это! Ненавижу! — металась она. — И зачем только я…»

Она вспомнила, что мать Кенникота привезла эти семейные реликвии из старого дома в Лак-ки-Мер. «Довольно! — сказала она себе. — Это прекрасные, удобные вещи. Они… удобны, а кроме того… Нет, они ужасны! Мы сменим их немедленно!»

Потом она подумала: «Конечно, ему надо было заглянуть в приемную…»

Она попробовала заняться распаковкой. Саквояж с подкладкой в цветочек и серебряным замком, казавшийся в Сент-Поле такой желанной роскошью, здесь стал бессмысленным щегольством. Прелестная черная сорочка из тонкого шифона с кружевами вдруг обратилась в кокотку, от которой в негодовании отворачивалась добропорядочная глубокая кровать. Кэрол бросила сорочку в ящик комода, прикрыв ее сверху простенькой полотняной блузкой.

Она перестала разбирать вещи и подошла к окну с возвышенной мыслью о прелестях сельского ландшафта — о цветущей мальве, тенистых тропинках и румяных поселянах. Увидела же она бок адвентистской церкви — голую дощатую стену цвета разлившейся желчи, церковные задворки. Дальше шла некрашеная конюшня, потом проулок и застрявший в нем грузовой форд. Таковы были «террасы сада под окнами ее будуара». Вот что она будет видеть в течение…

«Нельзя, нельзя так! Я сегодня нервничаю. Уж не больна ли я? Боже мой, все, что угодно, только не это! Только не теперь! Как люди лгут! Как лгут книги! В них всегда говорится, что молодая жена краснеет от гордости и счастья, когда почувствует это. Но я… я буду в отчаянии. Я буду смертельно бояться! Когда-нибудь, но только… Дорогой, туманный боженька, прошу тебя, только не теперь! Презрительные бородатые старцы сидят и требуют, чтобы мы рожали детей. Если бы им самим надо было рожать!.. Пусть бы попробовали!.. Нет, не теперь! Не раньше, чем я справлюсь с задачей полюбить эту кучу мусора за окном!.. Нет, пора мне перестать. Я потихоньку схожу с ума. Пойду погуляю. Я должна осмотреть город сама. Бросить первый взгляд на страну, которую я собираюсь завоевать!»

Она убежала из дому.

С серьезным видом рассматривала она каждый перекресток, каждую уличную тумбу или валявшиеся на дороге грабли. Каждый дом поглощал все ее внимание. Чем все это станет для нее? Каким будет казаться через полгода? В какие из этих домов она будет приглашена к обеду? Кто из этих прохожих, отличающихся пока друг от друга лишь прической и платьем, станет ее добрым знакомым или ненавистным противником, равно неповторимым среди всех людей на свете?

Достигнув небольшого торгового квартала, она заметила широкоплечего бакалейщика в люстриновом пиджаке, нагнувшегося над яблоками и сельдереем, разложенными на покатом лотке перед его лавкой. Придется ли ей когда-нибудь разговаривать с ним? Что он скажет, если она вдруг остановится и заявит: «Я миссис Кенникот. Надеюсь, я когда-нибудь смогу сказать вам, что груда крайне сомнительных тыкв в качестве витрины не слишком-то радует мой взгляд!»

Бакалейщик был мистер Фредерик Луделмайер, торгующий на углу Главной улицы и Линкольн-авеню. Полагая, что только она занимается наблюдениями, Кэрол ошиблась. Она привыкла к равнодушию больших городов. Она воображала, что скользит по улицам невидимкой. Но как только она прошла мимо, мистер Луделмайер пыхтя влетел в лавку и захрипел, обращаясь к своей продавщице:

— Я только что видел какую-то молодую женщину, она вышла из-за угла. Голову ставлю, что это жена доктора Кенникота. Бабенка ничего себе, красивые ноги, но платье дикое, никакого фасона! Интересно, станет она платить наличными? Как бы она не начала покупать у Хоуленда и Гулда… Куда вы дели объявление насчет овсяных хлопьев?

За тридцать две минуты Кэрол обошла весь город с востока на запад и с севера на юг. В полном отчаянии она остановилась на углу Главной улицы и Вашингтон — авеню.

Главная улица с двухэтажными кирпичными лавками и полутораэтажными деревянными жилыми домами, залитая грязью от одного бетонного тротуара до другого, загроможденная автомобилями и конными фургонами, была слишком мала, чтобы надолго задержать ее внимание. Широкие, прямые, точно надрезы, поперечные улицы открывались с обоих концов во всеобъемлющую прерию. Мир вокруг был пуст и огромен. Железный каркас ветряка на ферме в северном конце Главной улицы торчал, как остов дохлой коровы. Кэрол подумала о приближении северной зимы, когда эти незащищенные домики, наверное, приткнутся друг к другу в ужасе перед яростью бурь, которые обрушатся на город из окружающей пустыни. Бурые домишки были так малы и слабы! Убежища для воробьев, но не жилища для веселых людей с горячей кровью.

Кэрол говорила себе, что листва вдоль улиц — роскошное зрелище. Клены стояли оранжевые, дубы — густо-малиновые. Чувствовалось, что за лужайками заботливо ухаживали. Но толку от этого было мало. В лучшем случае деревья напоминали уже поредевшую лесную вырубку. Не было парка, на котором мог бы отдохнуть глаз, а так как главным городом округа был не Гофер-Прери, а Уэкамин, не было и здания суда с обычными цветниками вокруг.