Один раз он танцовал с Пиони, держась степенно, куда степенней, чем с миссис Булл. Но он украдкой следил за ней и раньше, когда она в своем веселом желтом шелковом платье с золотым пояском выделывала озорные фигуры, танцуя со всякими молодыми нахалами.

Кружа Пиони, он разговаривал с нею; но на этот раз он говорил с женщиной, а не отбывал светскую повинность.

— Почему вы убежали тогда после лекции?

— Не желаю, чтобы обо мне сплетничали.

— О нас сплетничали, вы хотите сказать?

— О, профессор Плениш!

— Для вас я не профессор Плениш. Я Гид.

— Гид! — Это было произнесено с насмешкой.

— Мы должны увидеться.

— Это очень трудно. Я бы с удовольствием, но за вами следят. Вы слишком популярны, Гид!

— Глупости! Просто я не женат. Вот что! Знаете скверик у вокзала, за линией? Туда никто из колледжа не заглядывает.

Она снова с насмешкой:

— Это там вы всегда назначаете свидания студенткам?

— Никаких свиданий я там не назначаю, и вы это отлично знаете.

— Почему же я знаю?

— Потому что я так говорю, а я никогда не лгу вам. Разве вы не чувствуете, что это правда? Разве вы не понимаете?

— Н-ну, может, и понимаю.

— Так вот, завтра в десять вечера приходите в этот сквер.

— Постараюсь.

— Я вам нравлюсь, мисс Джексон?

— Я пока не могу ответить на этот вопрос, профессор Плениш. Мне еще не ясно, как вы относитесь к золотому стандарту.

Они засмеялись. Смех был единственным подозрительным моментом этого безупречно чинного разговора, и профессор Плениш торопливо оглянулся — не смотрит ли Текла, ректор или миссис Булл. Но нет, никакая опасность пока не грозила.

С Теклой он танцевал только раз. Она томилась в кружке профессорских жен, пожилых дам, у которых на лицах застыла одинаковая напряженная, кислая улыбка.

— Как, по-твоему, бал, Гекла? — спросил он, сияя.

— Ничего, но мне не очень-то весело весь вечер подпирать стенку.

— Мы с тобой еще потанцуем, и я провожу тебя домой. А сейчас я тебе принесу земляничного морса. Я ведь знаю, как ты любишь земляничный морс.

Танцевать он ее больше не приглашал, но бутылку обещанного пойла принес и домой проводил. Он всегда оберегал себя от сплетен — а случалось, думал и о том, что нужно оберечь от сплетен ее, — и потому обычно не входил к ней в дом поздней, чем в час ужина. Когда она сказала: «Зайди, посиди немножко», — он пробормотал: «Не знаю, стоит ли. Нам нельзя забывать о твоей репутации».

Умно. Вполне по-профессорски.

Она прикрикнула: «Ничего. Зайди!»

В доме она положила ему руки на плечи и притянула к себе.

— У тебя сегодня что-то случилось, Гидеон?

— Ничего подобного!

— А то если… Гидеои, ты на меня даже не взглянул ни разу. Танцуя с тобой, я словно танцевала с чужим мужчиной — и притом с мужчиной, которому я не особенно нравлюсь. Милый, это очень больно, когда близкий человек вдруг прямо в твоих объятиях становится чужим, совсем по-другому касается тебя и двигается. Я сразу заметила, что ты чем-то отвлечен, и мне вдруг стало страшно.

— Ах, тебе просто показалось…

— Зачем ты пытаешься лгать мне? Я ведь всегда знаю правду. Даже профессорам и проповедникам не следует лгать, если они не умеют… 1 ак она тебе очень нравится? Говори, очень?

Он замер от ужаса.

— Я это видела. Гидеон, она по крайней мере на десять лет старше тебя. Если не больше.

— Она красива, это верно, но, Гидеон, нельзя забывать и того, что миссис Булл — жена ректора…

Его охватил буйный приступ веселья, он поцеловал ее почти с братской нежностью. Приятно было не только знать, что опасности не существует, приятно было чувствовать, что душа его от Теклы скрыта. «Ничего она не знает обо мне. Она никогда меня не понимала. Есть только одна женщина, которая способна меня понять, которая поймет», — радостно твердил он себе, а вслух лицемерно произнес:

— М иссис Булл? Да я не помню даже, как она выглядит. Ты просто смешна со своей ревностью, Текла. По совести сказать, я повинен в худшем грехе, чем ухаживание за замужней женщиной, — мой грех в том, что я через нее рассчитывал втереться в близость к ректору, а это не очень красиво!

— Совсем некрасиво, гадкий ты мальчишка! — Она была в восторге; она верила ему. — Ну садись, я тебе приготовлю чашку кофе.

— Нет, нет, мне пора идти.

— Почему? Еще не поздно. Работать ты уже сегодня все равно не будешь.

— Нет, я просто…

— Гидеон, я так тебя люблю! Сама не знаю, за что я тебя люблю так. Но я совсем не требую, чтоб и ты меня любил. Просто будь со мной, как друг, как свой… Если бы ты знал, что значит для вдовы, для молодой вдовы, которая была так счастлива с мужем, не иметь своего мужчины в доме, на которого можно опереться, который закрывает ставни и раскупоривает бутылки и немножко командует. Ужасно, когда никто тебя не любит настолько, чтоб командовать тобой… Ах, боже мой, извини, что я расчувствовалась. Но только никогда не будь ко мне равнодушен и невнимателен, как сегодня.

(Он думал: «Ах, все женщины несносны, кроме одной. Они глушат самые побуждения, которые должны вести мужчину вперед, на широкий путь. Почему я не могу быть честным с этой женщиной? Ну-ка, доктор Плениш, попробуй быть честным! И попробую, ей-богу!»)

— Текла! Здесь в Кинникинике ты спасла мне жизнь, — начал он.

— И я тебя угощаю кофе.

— Чудеснейшим кофе! Только я сейчас говорю серьезно, и, может быть, мой вопрос покажется тебе смешным, но скажи: ты веришь, что я когда-нибудь смогу занять видное место в сенате CIJJA или даже пойти дальше — стать министром, например?

— Откуда мне…

— Скажи: веришь?

— Нет! По правде говоря, нет. Я считаю тебя прекрасным педагогом: у тебя есть темперамент, и это возмещает недостаток эрудиции…

— А, так мне недостает эрудиции!

— …но, по-моему, у тебя нет ни терпения, ни запаса идей, необходимых политическому деятелю.

— Ах ты, моя милая! Нет, нет, я не обижаюсь. Но значит, у тебя действительно нет веры в меня.

— У меня есть любовь к тебе!

— Это — совсем другое дело. Ты устала. Тебе не хватает пыла юности. Я, конечно, постараюсь, чтобы этого не случилось, но — кто знает! — в один прекрасный день, как ты сама недавно пророчила, я могу влюбиться в девушку, молодую, которая — ну, если хочешь — способна верить.

— Может быть, ты уже влюбился?

— Да ну что ты! Разумеется, нет! (Он мысленно поздравил себя: «Единственное, в чем я ей солгал».) Но это возможно. И если бы это случилось, я знаю, что мы оба пришли бы к тебе, как к самой разумной и самой доброй женщине в мире, к такой женщине….

— Погоди, погоди! Мне ведь все-таки только тридцать три года, а не семьдесят три. Хотя, да, конечно, пришлось бы мне быть доброй и разумной, черт возьми!

Оставалось еще только выдержать минут шесть прощания.

Он возвращался домой с чувством, что только что одержал победу, хотя ему и не ясно было, какую именно. Но как-то это имело отношение к его праву свободно посвятить себя деятельности на благо человечества. Он окружил свою голову ореолом и любовался его сиянием, покуда не уснул — мальчик из Вулкана, прислушивающийся к шуму далекого поезда.

В этот октябрьский вечер не было ни луны, ни винно — красных отсветов заката на небе, только мгла и неверное мерцание привокзального дугового фонаря. Профессор Плениш ерзал на скамье в чахлом скверике за железной дорогой, чувствуя себя чуть-чуть глупо и в то же время блаженно в ожидании встречи. Он пытался смотреть на унылую вереницу товарных платформ, на щеголеватый служебный вагончик, но все расплывалось у него перед глазами, пока на путях не возникло волшебное видение Пиони, аккуратно переступавшей через рельсы. Он знал, что это она, но не мог поверить, такая она была взрослая и большая и нарядная в широком белом пальто с воротником стойкой, вышитым золотом.

Тоненьким голоском она окликнула:

— Хелло!

Он просунул руку под ее пальто; он прошептал: