— Замолчите! Туфли можете снять.

— Вы вполне уверены, что я могу снять туфли? Это не опасно?

— Детка, ради бога, замолчите! Спокойной ночи!

Он с достоинством подтянулся на верхнюю койку.

Она прикрутила огонь в лампе, но не задула ее. Как в спальном вагоне, он, извернувшись, вылез из пиджака, жилета и галстука, попытался повесить их на край койки, потом в ярости швырнул вниз на пол.

Лежа неподвижно, он услышал заполнивший комнату шорох: глухо щелкали пуговицы, пряжки подвязок, прошелестела «молния», что-то шелковое мягко шлепнулось на стол. Он скосил глаза и увидел собственную пижаму, фантастически развевающуюся в воздухе: она ее надевала. Он отвернулся, нахмурясь, и услышал, как она задула лампу, как в темноте под приглушенный рокот озера протопали по полу маленькие босые ножки и нижняя койка заскрипела.

За двадцать секунд в нем промелькнул миллион ощущений, которые он принял за мысли. Он перестал бояться ее и ее настойчивости. Он понял, что дело не в том, что она ему «доверяет», но в том, что по какой-то непостижимой причине она настолько любит его жалкую особу, что ей все равно, заслуживает он доверия или не заслуживает. Он понял, что он женат уже, связан самыми старомодными нерасторжимыми брачными узами.

И вдруг, к величайшему своему ужасу, он услышал всхлипывания там, внизу, в темноте. Он взвился, как ракета, и в следующее мгновение сидел уже возле нее и спрашивал:

— В чем дело, что случилось, маленькая моя?

— Мне так стыдно!

— Что вы, бог с вами!

— Так стыдно, и страшно, и тоскливо. Там, в городе, мне казалось, — это такой замечательный план. Я думала: «Может, он обо мне тоскует». Я думала: «Может, ему ужасно, ужасно хочется, чтобы я была с ним». И я так спешила сюда, и спотыкалась, и песку полные туфли набрала, и сбивалась с пути, и так мне было весело, что я даже ни разу не подумала — только вот сейчас, — а может, я вам вовсе и не нужна тут. Страшно даже сказать, может, я для вас просто еще одна дура-девчонка…

Тогда он стал настолько взрослым, насколько это было возможно для Гидеона Плениша. Он проворчал:

— Подвиньтесь.

Он положил ее голову себе на плечо, и скоро ее слезы утихли, и она доверчиво уснула, шевелясь только затем, чтобы поглубже уткнуться в его плечо носом, а он лежал и лежал с открытыми глазами, но это была не бессонница, а только покой и счастье.

Они посмеялись, когда ей пришлось одеваться утром, — она проявила скромность, но умеренную, без фанатизма. Они позавтракали остатком шоколада и чистой студеной водой. Потом, обнявшись, — причем он широко размахивал портфелем на ходу — они пешком пропутешествовали две мили до ближайшей фермы, где наняли фордик. В городе, на вокзале, он получил из камеры хранения чемодан, с которым она якобы отправилась к тетке, — она в это время сидела в машине на полу, чтобы никто не увидел. Потом они поехали в Элужу, и там он усадил ее вместе с чемоданом в поезд, чтобы возвращение из Давенпорта выглядело совершенно правдоподобно.

К этому времени они уже успели пожениться, совершить шестимесячное свадебное путешествие по Европе, произвести на свет четырех сыновей, а также отпраздновать переизбрание сенатора Плениша и были чрезвычайно довольны своей судьбой.

В то же утро он явился к Текле Шаум — в половине двенадцатого, что для нее было довольно рано. Вдовство приучило ее к позднему вставанию — одно из средств разрешить проблему скуки, которая возникает перед одинокой женщиной вместе со светом дня.

Его поразило, что он почти ничего не почувствовал, увидя Геклу в неглиже, тогда как вид Пиони в таком костюме заставлял его чувствовать очень многое. Ему даже стало жаль себя оттого, что приходится так жалеть Геклу, но мысль о Пиони вдохнула в него мужество, и он сразу бросился в воду:

— Дорогая, я думаю, самое лучшее будет, если я открыто и честно…

Она взмолилась:

— Самое лучшее будет, если ты дашь мне напиться кофе, прежде чем выкладывать ту неприятность, которая у тебя подразумевается под «самым лучшим». Хочешь рюмку чего-нибудь?

— Так рано? Нет, что ты!

— Ну, ну, ладно, не пугайся. Сядь, почитай газету; я ровно пять минут.

Он почувствовал, что Текла настроена довольно легкомысленно. Легкомыслие вполне пристало такой девушке, как Пиони, но миссис Шаум должна бы являться олицетворением трагедии в черных одеждах… Что ж, пусть бедняжка несколько лишних минут наслаждается своим призрачным счастьем, пусть.

С его лица еще не сошла презрительная усмешка, вызванная чтением утренних передовиц, когда Текла, в розовом халатике, снова впорхнула в комнату. Совершенно спокойно она сказала:

— Гид, ты, очевидно, пришел сообщить мне, что в конце концов влюбился в кого-то. Верно?

— Боюсь, что ты угадала. Но выслушай, дорогая: это ты приучила меня, одинокого служителя науки, к нежной женской ласке, и именно потому я стал присматриваться…

Он думал: сойдет ему это с рук или нет? Он думал: почему это с Пиони он всегда прост и правдив — в пределах разумного, конечно, а вот с другими женщинами приходится заниматься подобной акробатикой?

Она пропустила его увертки мимо ушей.

— Не знаю. Гид, поймешь ли ты меня, но вот что я хочу тебе сказать: я когда-то была такой гордой, чистой и суровой, что никто ко мне и подступиться не смел, и если я сблизилась с тобой, так только потому, что была тогда надломлена смертью Макса; но я сохранила достаточно гордости, чтобы теперь не возненавидеть тебя. Я ничего не хочу знать про твою девушку, твои дела меня не касаются. Иди, и желаю тебе счастья, если мое пожелание еще чего-нибудь для тебя стоит.

— Очень многого стоит, Текла, и оно очень нужно мне. Я не забочусь о своем самолюбии…

— Это что, намек?

— Нет, нет, честное слово, нет! Я, понимаешь, я не могу заботиться о своем самолюбии, потому что, если твой отец, главный попечитель, на меня рассердится, это может погубить меня, тогда как если он будет думать, что это ты… Ну, неужели ты не понимаешь?

— Да, пожалуй, ты прав. Он может решить, что ты воспользовался беспомощностью бедной вдовы. Он сам, при всей своей простоте, одиночестве, чудаковатости, человек настолько сильный, что ему и в голову не придет, что ты вовсе не развратник и не соблазнитель, а просто слабый человек, который охотно согласился играть у меня роль домашней кошки. Придется мне сказать, что я тебя вышвырнула…

Он сказал, что убьет ее, если она посмеет. Какое-то мгновение он готов был отказаться и от Пиони и от скромной чести ношения профессорского крахмального воротничка, только бы не терпеть ее издевательств. Но она вдруг поцеловала его обычным ласковым поцелуем и задумчиво произнесла:

— Может быть, ты еще станешь человеком. Может быть, я достаточно люблю тебя, чтобы желать этого. Может быть, эта твоя девушка — провались она! — сумеет сделать из тебя человека. Я не сумела. Ну, иди, а папашу Придмора я беру на себя… Ох, Гид, только будь уж верен этой девушке, слышишь? Женщинам так нужна верность; так им трудно, если ее нет, — всем без различия, молодым и старым, знаменитым и незаметным.

— Я буду верен. — сказал профессор Плениш.

Он всегда владел искусством Правильного Подхода к Нужным Людям. В пять часов он сидел в гостиной у жены ректора, пил чай без особого отвращения и блистал красноречием.

Миссис Булл была первой из серии влиятельных дам, которых ему предстояло величать «Дорогая леди!»

Он объяснил дорогой леди, что вверяет свою судьбу ее снисходительности и прибегает к ней как к единственному человеческому существу, способному понять. Он любит (но чистой любовью). Она вольна не поверить ему (хотя пусть лучше поверит, если не хочет разбить ему сердце), но первое, что привлекло его в этой девушке (нет, нет, как ее зовут, он скажет после), было ее необыкновенное сходство с миссис Булл: те же аристократические манеры, та же отзывчивая женская душа, тот же проницательный ум, и — да не покажется это дерзостью — те же агатовые глаза.

Но повторяются горести Абеляра и Элоизы, Резерфорда Б. Хэйса[37] и почтмейстерши: его возлюбленная — студентка здесь, в Кинникинике, и, согласно правилам колледжа, а также, возможно, библейским заветам и конституции штата Айова, если они поженятся, ей придется бросить занятия, и, более того, у некоторых грубых людей может зародиться подозрение, что тут имели место поступки, несовместимые с достоинством профессора риторики. Наконец, что подумает такой возвышенный пуританин, как ректор Т. Остин Булл, о преподавателе, откровенно признающем, что его больше волнуют женщины, похожие на миссис Булл, чем вопрос об употреблении двоеточия?