Она заявляла, официально и неофициально (хотя у нее это различие не всегда удавалось установить), что отец научил ее проницательно и смело мыслить, просто и оригинально писать и при всякой опасности быть застигнутой врасплох искать спасения в прекрасном, испытанном слове «честь». У самого полковника чувство чести было так сильно развито, что он не разрешал компании Мардук, Сайко и Сэгг рекламировать спиртные напитки, а также патентованные и противозачаточные средства, — для этого у него имелась особая фирма, в которой его имя даже не фигурировало.

Бывая с отцом, Уинифрид так много говорила о его достоинствах, что не давала ему возможности самому сказать о них хоть слово.

Все свои монологи она пересыпала спасительными фразами вроде: «Одну секундочку! Я хотела поднять еще только один вопрос. Надеюсь, я сегодня говорила не слишком долго. Еще одно слово, и я умолкаю».

Но она не умолкала никогда. Уинифрид Хомуорд, Говорящая Женщина.

Она состояла членом правления в двадцати се‹ми благотворительных организациях, работала в различных комитетах республиканской партии и в среднем по три раза в неделю выступала с речами на тему о всех Идеалах, в которые верила, — то есть о всех Идеалах, в которые могла верить в период между 1930 и 1950 годами энергичная женщина, окончившая женский колледж. — а кроме того, редактировала феминистский и либеральный еженедельник «Смирно!», фактическим владельцем которого был ее отец, а официальным издателем — ее муж.

Сложную и несколько истерическую программу журнала «Смирно!» можно вкратце свести к утверждению, что обязанности президента США, редактора нью — йоркской «Геральд тайме», ректора Объединенного Колу мбийско-Калифорнийского университета и официального опровергателя всех неприятных выводов института Гэллопа следует объединить и поручить человеку типа Уинифрид Хомуорд.

На журнал «Смирно!» ссылалась однажды в своей проповеди женщина-пастор спиритуалистической церкви в Окленде, штат Калифорния.

Кроме пасторши, этот журнал цитировало часто и проникновенно еще одно лицо — сама Уинифрид. Не хватало ему только подписчиков и хотя бы одного абзаца, который можно было бы прочесть с начала до конца.

Говоря о нем-если о нем вообще заходил разговор, — его называли феминистским, однако нельзя сказать с уверенностью, что миссис Хомуорд была феминисткой, нельзя сказать, чтобы она очень любила женщин. Свое красноречие она охотнее тратила на мужчин, которые ее восхваляли, чем на женщин, которые от восхвалений воздерживались, и гораздо охотнее бывала в мужском обществе.

Такова была царствующая фамилия — полковник Мардук, Уинифрид и их незаконный отпрыск майор Хомуорд, — знакомства с которой чета Пленишей давно мечтала удостоиться.

Майор Хомуорд присутствовал однажды на собрании директоров братства Блаженны Дающие — красивый, стройный, усы, как пушок юности, глаза влажные, но живые. Эрнест Уэйфиш оказывал ему истинно королевские почести. Но как только доктору Пленишу пришло в голову шепнуть: «Скучновато здесь. Может, смыться куда-нибудь выпить?» — глаза у майора стали круглые, как у кошки, завидевшей беспечную малиновку; он схватил доктора под руку, и они выскользнули из зала под судорожно-красноречивые разглагольствования Уэйфиша. Они пили до семи часов. Предупредив Пиони по телефону, доктор Плениш привез размякшего майора к себе домой обедать.

Нужно сказать, что толстенькая Пиони сохранила всю свою женскую привлекательность. Ни разу в жизни она не отклонилась от прямого пути, но ее глаза были способны смутить даже постового полисмена, и она сказала майору: «Какой приятный сюрприз!»-с уверенной интонацией интервьюерши или актрисы, принимающей поклонника в своей уборной. К десяти часам майор, Пиони и доктор так сдружились, что позвонили по междугородному телефону Джорджу Райоту, чтобы он немедленно прилетел в Нью-Йорк и присоединился к их трио. (Он этого не сделал.) Однако еще до того, как майор достиг состояния полного пьяного блаженства, доктор Плениш успел заронить семена некоей Идеи.

— Я знаю, что полковник Мардук числится в правлениях множества организаций, но, в сущности, он не связан с ними; он разрешает им пользоваться его именем да посылает небольшие чеки, а делами их не интересуется. А между тем, если он действительно хочет стать президентом Соединенных Штатов…

— Не хочет он этого, совсем не хочет. Просто не знаю, кто пустил этот слух, — запротестовал сверхлояльный зять полковника. — Он считает себя просто-напросто сейсмографом общественного мнения. Политических притязаний у него нет.

— Ну, государственным секретарем или послом в Англии.

— Об этом он, возможно, согласился бы подумать.

— Он не отдает себе отчета, как важно для него было бы наладить тесный рабочий контакт с какой-нибудь стимулирующей организацией, чтобы она связала его имя со всеми возвышенными движениями, которые так помогают собрать голоса. Если бы он удостоил своим вниманием, а может быть, и финансовой помощью, первоклассного администратора…

— Нет, нет, нет! Спасибо, Пиони, больше не нужно, стоп! Вот так! — сказал майор. — Нет, едва ли полковника заинтересуют Блаженные Дающие. Он считает достаточным, что я представляю его в вашем правлении.

— Ах, вы об этом? Ну, разумеется, нет. Я имею в виду более обширное сообщество идеалистов, побольше выступлений о свободе и демократии. Хотелось бы мне с ним как-нибудь поговорить.

Далее доктор не развивал своей Идеи, и лишь после того, как было выпито еще немало стаканов, он рискнул позондировать майора насчет таинственных взаимоотношений между полковником Мардуком и губернатором Томасом Близзардом.

(Пиони думала: «Как это приятно и культурно и как оправдывает все затраченные усилия; словно мячи, мелькают в разговоре слова: полковник, майор, губернатор, сенатор, доктор, профессор!..»)

Том Близзард был одним из двадцати человек, которые в 1937 году имели шансы попасть в 1944-м, а может быть, даже в 1940 году в кандидаты на пост президента от демократической партии.

В своем штате на Среднем Западе он был председателем палаты представителей, а затем два срока подряд губернатором, и простодушные читатели газет все еще верили, будто он проводит девять десятых своего времени в маленьком фабричном городке Васкигане, а одну десятую — в Нью-Йорке и Вашингтоне. На самом деле было как раз наоборот. Он по-прежнему являлся владельцем миллионного завода сельскохозяйственных машин в Васкигане, но большую часть времени жил в скромной двенадцатикомнатной лачуге на Парк-авеню в Нью-Йорке и был знаком со всеми нью-йоркскими репортерами, редакторами-коммунистами, боксерами, профессорами экономических наук и барменами ночных клубов.

Это был крупный, неопрятный человек с благодушной походкой вперевалку, с подкупающей молодой улыбкой и очень себе на уме.

Ходили упорные слухи, что губернатор Близзард и полковник Мардук заключили между собой политическое соглашение, но кто кому обязался оказывать поддержку, было неясно, и майор Хомуорд не внес ясности в этот вопрос. Доктор решил, что он, возможно, и сам ничего не знает.

Вечеринка закончилась в кухне, как полагается всякой подлинно интимной вечеринке.

Кухня на Чарльз-стрит к этому времени совершенно преобразилась. Пиони энергично взялась за эту серую, пропахшую плесенью комнату, и теперь здесь радовали глаз белые стены с ярким узором, красные клеенчатые оборочки на полках и небьющаяся пластмассовая посуда — зеленая и красная. Трое приятелей уселись вокруг зеленого кухонного стола пить коктейли, и майор Хомуорд, сын самого шикарного портного в Западной Виргинии, и Плениши, выходцы со Среднего Запада, с одинаковым увлечением стали изливать связывавшее их чувство взаимной приязни в нежных звуках американской народной песни «Мэндн, Мэнди, сладкая, как сахарный тростник», позаимствованной в дебрях Дальнего Юга всеми нью-йоркскими мюзик-холлами.

Во время этого концерта Кэрри Плениш, возвратившись домой неизвестно откуда, заглянула в кухню, сморщила нос и сейчас же вышла.