Доктор Плениш сидел в своей комнате и думал, что, став ректором Кинникиника, он будет зарабатывать меньше, чем в ДДД; что уже не придется ездить в отдельном купе спального вагона, где есть своя уборная и можно раздеться стоя, как подобает почтенному человеку преклонных лет, и где, чтобы отдохнуть после утомительного выступления, можно закурить сигару и любоваться колечками дыма. Смущало и то обстоятельство, что он перезабыл все, что знал когда-то в области литературы, истории и других наук, для преподавания которых недостаточно возглашать «Наша святая обязанность — познать бремя и тяготы борьбы», а нужно в дополнение к дару красноречия оперировать датами и фактами.

Считается, что заниматься всеми учебными делами колледжа ректор предоставляет декану, а на себя берет более высокую задачу — собирать деньги с окончивших. Но и ректор не всегда гарантирован от соприкосновения с любознательными студентами.

Тут он одернул себя. Вот и хорошо. Это вызов, и он его примет. Он снова возьмется за книги. Разыщет свои старые учебники и будет их читать. Ему всего пятьдесят лет. Через пять лет он снова будет знать столько же — почти — сколько любой студент.

Все равно попробовать нужно. Сюсюканье Уэйфиша, кривлянье Шерри Белдена, тоталитарные доктрины Мардука, скоростные лифты, набитые острыми, энергичными локтями, филантрёпы, стимулянты, нескончаемые дебаты об Условиях и Положениях и Уинифрид Хомуорд, Говорящая Женщина — разве это жизнь?

Он прошелся по городку, увидел коттедж, где протекли первые годы их совместной жизни с Пиони. 1 огда его белые стены сверкали чистотой. Теперь в нем жил преподаватель, у которого было пятеро детей и больная жена; домик стоял грязный и унылый, словно заброшенный сюда из трущоб фабричного города.

Доктора Плениша охватило острое желание заново покрасить его; но как ни старался он вызвать на порог образ молодой Пиони, дом по-прежнему дразнил его пустотой и молчанием.

Он побрел в колледж, заглянул в кабинет декана — свои прежние владения. Новый декан сказал:

— Простите, мистер Плениш, я страшно занят. Если вы можете подождать, я буду рад побеседовать с вами.

Мистер Плениш не мог ждать, не мог оставаться в этой комнате.

Он вернулся на озеро и сел завтракать вдвоем с Теклой на веранде над синей водой, под серебристыми березами.

— Гид, милый, вы мне не нравитесь. Не сердитесь, но у вас какой-то усталый вид. Я теперь бессильна что — нибудь для вас сделать, но кто еще любит вас так давно и так преданно, как я?

— Я это знаю.

— И меня даже не очень расстраивает, что вы стали таким бюрократом.

— Я?

— Мы с папой все мечтаем, как вы займете пост ректора, приедете сюда и опять будете нашим соседом.

— Раз я бюрократ…

— А разве нет?

— Не говорите гадостей! Конечно, нет! Ну… а если и так?

— О, мне-то все равно. По мне — будьте хоть убийцей. Я вас до сих пор люблю, почему — сама не знаю.

Она вопросительно посмотрела на него, но он думал о том, что, если не считать Кэрри, он на всем свете любит одну Пиони, что его даже сейчас мучительно тянет к ней и что единственную добродетель, какую он за собой знал, — его верность Пиони — судьба обратила на его же погибель.

На прощание он поцеловал Теклу до того братским поцелуем, что самому стало противно.

Молодой человек, сидевший напротив него в вагоне — ресторане нью-йоркского поезда, был в форме военного моряка, но доктор Плениш почуял в нем педагога.

Доктор мимоходом упомянул, что торжества в колледже прошли очень оживленно… что? Да, он сам тоже преподает в колледже.

Молодой человек сказал бодро:

— Я в феврале получил степень доктора философии за диссертацию на экономическую тему, а потом пошел в армию — спасать свои либеральные убеждения.

— ?

— На мне лежала организация в университете публичных лекций, и всякие пропагандистские общества усиленно навязывали мне лекторов, самых что ни на есть патентованных, по части Справедливости, Политической Честности и Любви к Китайцам, а меня этот товар мало устраивал. Потом слушал я по радио одного шарлатана, который называет себя Чарльз Б. Мардук, он нападал на фашизм так истерически и так явно давал понять, что на всем свете только он один и ругает Гитлера, что я почувствовал: еще немного, и из меня получится профашист, антисемит, антикитаец, антифеминист, анти-все то, во что я всю жизнь верил. Так я решил: пока не поздно, лучше мне надеть военную форму и убраться подальше от всякой организованной добродетели.

— Ну что вы, что вы! — возразил доктор. — Возможно, среди наших национальных организаций есть и ненужные и даже преследующие корыстные цели, но в большинстве своем они, бесспорно, привлекают внимание общества к насущным задачам, которые правительство — не по злому умыслу, а просто из-за своей неповоротливости — не может разрешать достаточно быстро.

— Возможно. Раньше я считал, что если организация создается для выполнения того или иного определенного общественного дела — значит, она чего-то стоит; а если ее основывает какой-нибудь деляга, который попросту гонится за карьерой и жалованьем, — значит, она не стоит ничего. Но выходит, что эта теория неверна. Возьмите, к примеру, Антисалунную Лигу. Надо полагать, что у ее основателей были вполне похвальные намерения, не говоря уже о колоссальных средствах, а что получилось? Самое понятие трезвости опорочено на сто лет вперед. В такой стране, как наша, я до смерти боюсь всякой частной организации, которая может тратить тысячи долларов на пропаганду и убеждать тысячи людей диктовать своим конгрессменам тот образ действий, какой желателен данной частной организации. Очень уж это смахивает на частные вооруженные отряды — вроде Коричневых Рубашек.

— Это весьма интересно, — сказал доктор Плениш. — Я уверен, что руководители наших крупных организаций были бы крайне огорчены, если б узнали, что вы решили отказать им в поддержке. Спокойной ночи!

Но именно потому, что этот молодой человек был ему незнаком, он чувствовал себя в своем уютном купе так, словно стоял голый на холодном ветру, дующем с миллиона неведомых айсбергов.

Он мучился: «Нет, я должен уехать в Кинникиник. Начать все сначала».

Если он это сделает, вернет ли он себе любовь и доверие собственной дочери?

Нет, она ушла из родного дома. Пусть современная молодая женщина и умна, и сильна, и добродетельна по-своему, ей, так же как Пиони, необходимы шум, разговоры, суета. Она услышала новый призыв: «Иди на Восток, Молодая Женщина, и расти вместе со сталью, бетоном и электроволнами».

Если бы вместо кричащего честолюбия Пиони и самодовольной праведности Кэрри он сберег привязанность Геклы, может, он теперь был бы человеком, а не директором-распорядителем?

«Нет, нет, не пойми меня превратно, — сказал он своему двойнику. — Я говорю вовсе не об этом-ну, не о любви с Теклой, но если бы опять жить с ней рядом и быть друзьями».

И он этого добьется. Он проявит мужество и силу волн, и настоит на своем, и уедет домой в Кинникиник.

Когда он вошел в квартиру на Чарльз-стрит, Пиони воскликнула:

— Как я рада, что ты вернулся! Я по тебе соскучилась, хотя и была страшно занята. Как там, в Кинникинике? Очень тебе надоели эти провинциалы? Ну, ничего, зато мы сегодня как следует повеселимся, устроим себе настоящий нью-йоркский вечер.

Он ни словом не обмолвился о должности ректора и об отъезде в Кинникиник.

По возвращении в Нью-Йорк доктор Плениш много раз выступал с речами, и как-то раз его речь слышал один тихий, незаметный человек, и этот незаметный человек задумался.

Он думал о том, что самая серьезная опасность, грозящая гибелью американской демократии, заключается в истерической деловитости, с которой всевозможные организации и группы стремятся захватить для себя все блага этой демократии: фермерский блок, женский блок, ассоциации промышленников, ассоциации потребителей, ассоциации баров, ассоциации протестантского духовенства, медицинские ассоциации, профсоюзные организации, антипрофсоюзные организации, коммунистическая партия и ура-патриотические ассоциации. Аптеки объединяются, чтобы добиться закона о запрещении продавать в поездах аспирин. Ирландские католики голосуют не как американцы, а как ирландцы и как католики, шведские лютеране голосуют как шведские лютеране, арканзасские баптисты голосуют как неандертальцы.