— Большинство мирян живет просто, как трава растет, — продолжил священнослужитель, — они грешат понемногу, каятся, а в общем их души чисты, не запятнаны большими и смертными грехами, им легко жить на белом свете. Но иногда в мир приходят люди иного склада — сильные, цельные, одержимые. И они несут в этот мир с собой или Большое Зло или Большое Добро. Не сразу становится видно, что именно, лишь со временем раскрывается их сущность, и тогда люди обычные могут сказать: да, это поводырь и праведник, очистивший мира от скверны, или же — это обольститель, влекущий за собой в пропасть адскую. Мне, грешному, не дано быть провидцем, предрекать, кто есть кто на свете. Но я вижу, что путь твой не прост, что в тебе заключены зародыши и Большого Зла и Большого Добра. Они еще не вступили меж собой в битву за Душу твою, они пока только примериваются друг к другу, но когда они сойдутся в безжалостной и лютой схватке, душа твоя содрогнется. И тебе придется принять решение, с кем ты, на чьей стороне! Будь готов к этому, сын мой. Тебя ждут страшные испытания. Я не знаю, кто в тебе одержит верх, может, и тот, кого в Храме Божием вслух лучше не называть. Но Церковь не отрекается и от падших… ты же пока не пал и не вознесся. Ты стоишь на перепутье. И перед выбором твоим прими мое доброе напутствие и благословение. Благословляю тебя, сын мой.

Священнослужитель замолчал, заглянул в глаза Ивану и перекрестил его. С минуту они простояли в тишине. Иван не знал, как полагается отвечать в таких случаях, что делать. Он лишь опустил голову. Но даже теперь он ощущал на себе испытующие и одновременно напутствующие взгляды, обращенные на него с Иконостаса. Не только Сам Вседержитель, но и Богородица, Архангелы, Святые, казалось глядели на него, вопрошая, прожигая насквозь его душу, но вместе с тем и благославляя, поддерживая, даже ободряя. И перед ними душа не могла лгать.

— Большую тяжесть в себе несу, — проговорил он с трудом, не поднимая головы, — не знаю, может, это и есть то самое зло, не знаю, а может, просто — боль, обида, тоска!

— Вырвавшаяся наружу боль порождает новую боль, обида — обиду, тоска становится неизбывной. Ты же помнить обязан, что горя жаждой мщения, выплескивая наружу обиду, принесешь в мир Зло. Тебе будет казаться, что борешься с этим Злом, что ты истребитель этого Зла, но истребляя и обарывая его силой, будешь лишь умножать его. И настанет день, час, когда ты перестанешь понимать, где кончается Добро и начинается Зло, и сам станешь воплощением Зла! Это будет страшный день для тебя и страшный час, не дай Бог, чтобы они настали, ибо не помогут тебе тогда ни Животворящая Сила Креста Господня, ни мои напутствия и добрые слова. Помни, в какой бы мир ты не вознамерился вступить, не меч в него ты привнести должен, не злобу и ненависть, вражду и раздоры, а одну любовь только. Добро на острие меча не преподносят. Ты же, сын мой, собираешься в чужой мир идти с мечом. Подумай обо всем хорошенько. Благословляю тебя на свершение праведных дел!

Священнослужитель снова осенил Ивана большим крестным знамением. Потом положил ему руку на плечо, привлек к себе и трижды поцеловал.

— Иди!

Он отстранил Ивана резким движением.

— И знай, что Святая Церковь Православная с тобой и в тебе! Но помни, о чем я говорил, о чем говорила тебе твоя совесть, ибо если вступишь на дорогу Зла и отринешь Добро, будешь проклят на веки вечные. Иди! И да будь благословен!

Иван поклонился священнослужителю. Перекрестился, еще раз воздев голову и образам. Повернулся. Пошел к выходу.

У самых дверей храма его нагнала пожилая женщина, та самая, что предлагала Ивану свою помощь. Она молча заглянула в лицо ему, потом быстро и мелко, трижды перекрестила.

— Вы не знаете, кто это был? Вы, наверное, видели, в таком белом головном уборе, седой? — спросил Иван.

Женщина укоризненно покачала головой. Произнесла с нежимом, словно отчитывая нерадивого ученика:

— Это был Патриарх Всея Руси! Ну да Бог простит ваше незнание! —

женщина замялась, но все-таки спросила неуверенно: — Что он вам сказал? Я все видела — он вас благословил. Он вам сказал доброе слово, да?

Иван вдруг растерялся, он не знал, что ответить. И он отвернулся, поспешно вышел из Храма. В глаза ударило ослепительное майское солнце.

И именно в эту минуту он отчетливо, до боли в груди, понял, что пути назад нет, что он должен лететь туда, что не будет ему места на Земле, пока не исполнит он своего долга, что не будет покоя даже в самой покойной и уютной норе, что избегнуть того часа, когда сойдутся в смертельной схватке Добро и Зло, ему не удастся, что он должен сделать свой выбор.

Иван обернулся. Поднял голову. Ярче миллионов солнц горели в небесной выси золотые купола Несокрушимого Храма Христа Спасителя.

Земля — Эрта-387 — Дубль-Биг-4 — Осевое измерение

2478-ой год, июнь

— И все-таки ты дурак, Ваня! — сказал Толик Ребров, и его густые брови нависли над самыми глазами, почти скрывая их. — Ты все себе поломаешь, о карьере я вообще не говорю, пиши, пропало! Через пять-шесть лет ты бы сел в удобное и мягкое кресло, а там бы и в Управление попал… Не-е, расстанься с мечтами об этом, Ваня!

— А я вообще-то ни о чем таком и не мечтал, — сказал Иван, — ты мне свои грезы не приписывай.

Толик надул щеки, побагровел.

— Ладно, держи бумагу, — сказал он и сунул Ивану в руку белый листок с какой-то печатью, — на Эрте получишь баки. Но учти, я тебе их даю для прогулочных целей. Вот, гляди, — он вытащил из стены-сейфа другой листок, — это продление отпуска, как обещал, на полгодика. Но не больше, Ваня!

Отдохнешь, развеешься… А где, меня не касается, понял! Все, Ваня, вали, куда тебе надо! Но на меня не пеняй!

Шипастая рыбина подплыла к самому стеклу, и уставилась на Ивана выпученными красными глазищами, тяжело задышала. Потом она разинула клыкастую черную пасть и долго облизывалась огромным желтым языком с водянистыми присосками. Ивану всегда становилось не по себе при виде этих облизывающихся гиргейских рыбин. И он отвернулся.

Толик подошел к аквариуму, залез по боковой лесенке на самый верх, к маленькому задвижному лючку, и бросил рыбине какую-то гадость в кормушку. Он всегда сам заботился об обитателях аквариума. Рыбина набросилась на кусок падали, словно ее целый год не кормили. Про Ивана она тут же забыла.

— Ну чего ты сидишь? — крикнул сверху Толик. — У меня ты больше ничего не выклянчишь! Нету ничего, Ваня, понимаешь, нету!

Иван встал. Ему захотелось вдруг прижать к шее Гугово яйцо и превратиться в клыкастую рыбину, чтобы сожрать друга — Толика. Но проситель должен быть смиренным, он это уже давно понял.

— Ты хочешь, чтоб я остался там? — спросил он не своим жалобным голоском.

— Я вообще ничего не хочу! Поезжай в деревню и отдыхай! А хочешь, смотайся на Тилону, там сейчас классные развлекатели поставили! С гипнолокаторами, Ваня, и шикарными психотренажерами! А какие там девочки собираются, Ваня! — Толик чуть не свалился от чувств с лесенки. Но успел ухватиться за поручень — выучка космолетчика пригодилась. — Я бы махнул туда, не раздумывая!

— Мне нужен возвратник!

— Чего нет, того нет.

— Гад, ты, Толик, и все! — сорвался Иван. — Пока!

— Стой, простофиля!

Толик в мгновенье спустился вниз, схватил Ивана за плечи.

— Ну правда, нет! Старье списали, а новые, сам знаешь, на лоханках стоят. Где я тебе возьму?! — Лоб у Толика покрылся испариной.

Иван неожиданно для себя отметил, что Толик стареет, что его скоро уже и не назовешь Толиком, и стареет, и матереет, вон какой солидный стал, прямо туз! А ведь совсем недавно мальчиком прыгал по лугам Сельмы, гонялся с камерой за фантомами-упырями. Иван тяжело вздохнул. И ткнул кулаком в большой и мягкий живот Толика.

— Ладно, старик, — пробурчал он, — нет, так нет. Давай лапу, может, не вернусь, может, последний раз видимся!