…кроме «сладенького» нужно отметить и ту, что он — холодный. Посмотрите, как он поступил с Белинским. Он не напал на него горячо, — как критик на критика, как напал бы «наш брат» Скабичевский или Рог-Рогачевский (сей «братии» много), не сказал о нем немногих страстно-ненавидящих или страстно-презрительных слов (Достоевский и кн. П.Вяземский), — а ограничился очень коротенькою статьею, страниц в 6, — посвящая другим писателям и полуписателям по 20 страниц… Он сжал ее до minimum'a, но наполнив всю ее строками чрезвычайно вескими, чрезвычайно значительными, меткими, верными (кажущимися верными), убийственными. Это article Вольтера: так же кратко, изящно и сильно. Так же холодно и отвратительно. Он дает, размеренно и считая, пощечины: и так как это на шести страницах — на целых шести!! — то нужно представить, чту вынес Белинский на этом поистине адском «сквозь строй». И так изящно начал: «Белинский, собственно говоря, — миф. Из его хвалителей никто его не читал (а вот я прочел: но нужно думать — вполне прочитали и Венгеров и Овсяннико-Ковалевский, и Рог-Рогачевский с Ивановым-Разумником), и, „раз“, „раз“, „раз“… (к читателям:) — Вы видите, ничего не осталось», и «Белинского действительно нет и никогда не было»…. «Белинского выдумала наша критика».

Понятно, почему взбеленились наши «чурки»: Сакулин и сонмы других.

«Белинского никогда не было. Его выдумали»…

. . . . . . . . . . . . . . .

Первым «пришел» Флексер[1] и его ввела симпатичная еврейская девушка, Любовь Гуревич, «совсем русская», мягкая, добрая, не умная. «Совсем — мы». Но бог (как и русских девушек) наградил ее любящим сердцем, и она, основав «Северный вестник», вела за руку Флексера.

Флексер уже совсем не то, что Любовь Гуревич. Та — «вся русская» этот — «только еврей» по существу и форме.

Бритый, сухой, деятельный. производительный.

«Сколько часов сделал?» — «я все часы сделал».

Ничего не поделаешь: «часы только от Флексера».

Он копался, работал. Ушел в рудники. Русские не любя лазить под землю, они существенно дилетанты. И вот, «из рудников» он вынес на вид, на солнце всю нашу погребенную в библиотеках журналистику и, «показывая то один халат», «то другой халат», произносил:

— Это же халат дырявый. И из скверной материи. У нас в Варшаве шьют лучше.

— Это не годно.

— То глупа

— Белинский не изучал Канта.

— Добролюбов даже не знал основательно социализма.

— Это невежество, грубость и притом отсутствие всякой логики. Мозговые линии самые слабые.

Хорошо, что случился Михайловский и начал его ляпать по щекам. Флексер свалился. Но за Флексером и, как будто не имея с ним ничего общего, пришел Гершензон. С этим уже и Михайловский не справился бы.

Что сделаешь? «Верит в Бога», даже «по-православному». Пишет как Александр Стахович мемуары. Деревней пахнет. Яиц ни у кого не таскает как Горнфельд-пра-сол («по-мелочам»). Он патриот. Защитник отечества, Почти полицию любит. «Совсем русский». «Лучше русского». А в сущности в нем сто евреев и все точно в чулках, башмаках (бабье начало) и с пейсами.

Ничего не поделаешь. Перетончил всех, ибо прямо влет в миску со щами и высовывается из нее весь облепленный листьями капусты (щи конечно «ленивые»).

Русские люди смотрят. Пугаются. Гершензон читаешь «Отче наш».

— Господи. Он совсем русский.

Гершензон покрылся белой простыней и читает «Отче наш».

— С нами крестная сила.

— Вот вам и крестная сила.

И наконец этот Айхенвальд.

Красота. Дон-Жуан. Курсистки с ума сходят. Правда, он урод по лицу, но ведь, «не в лице дело» (бабья присказка). Пишет как сам Пушкин. Правда — холодно, но ведь кто это разберет. По форме совсем как Пушкин, и ему совсем не опасны все эти Сакулины, Игнатовы, Жебелевы, Овсяннико-Куликовские. «Дал же ему Иегова перо в руки». Перо в литературе решает все. — как копье в войне. Что же он пишет?

«Силуэты».

Уже критика прошла. «Не нужно». Пусть над «критикою» трудятся эти ослы Скабичевские… Мы будем писать теперь «силуэты», т. е. «так вообще», портреты писателей, «характеристики», причем читатель, наш глуповатый русский читатель, будет все время восхищаться характеризующим, а конечно не тем, кого он характеризует. И через это самый предмет, т. е. русская литература, почти исчезнет, испарится, а перед читателем будет только Айхенвальд и его «силуэты».

Вы посмотрели направо — и видите Айхенвальда. Посмотрели налево в зеркало и видите тоже Айхенвальда. Впрямь, в глубину, 3/4 назад, где угодно — все зеркала, в них один Айхенвальд.

— Ну и ловок же! как это он устроил. Нет больше русской литературы, а только везде Айхенвальд. Но что делать… Так ведь и сказано: «и о семени твоем благословятся все народы».

Теперь, если принять во внимание, что около этих трех трудится со своим бестолковым «словарем» Венгеров, совмещая в нем «критику», «библиографию» и все вообще книги, что в каждом почти журнале труженичают два Горнфельда и два Кранихфельда, да еще подают везде «анкеты от себя» Ол д'ор и В. Азов, и шипит «делая дело», «Шиповник», издаваемый Коппельманом, — то русская литература окажется в довольно печальном положении.

Есть «бывшие люди» — термин, популярный и вразумительный, но придется говоришь и поговаривать о бывшей русской литературе.