— Уицилопочтли — наш предок, да, и Тлалок нашей крови, а ваш Иисус нам — никто, — через Агиляра объяснили жрецы, — даже не родственник.

И никакие ссылки на то, что Иисус объединил пролитой на кресте кровью всех, и перед его лицом нет ни эллина, ни иудея, нисколько не помогали.

И лишь Кортес был доволен. Его цель была достигнута: насилие полностью исчезло — за полной физической недоступностью целыми днями сидящих на трибунах баб. Вечерами же, когда жителей распускали по домам, солдаты были настолько измотаны многочасовым стоянием на жаре и беспрерывным бубнением святых отцов, что ни о чем, кроме сна, и помыслить были не в состоянии.

А на шестой день святые отцы взбунтовались.

— Хватит с меня, Кортес! — орал падре Хуан Диас. — Вы же сами видите: все бесполезно! Их невозможно заставить отречься от Сатаны! По крайней мере, не за пять дней!

Кортес хмыкнул. Пять дней прошли очень даже неплохо, все это время, люди были заняты, но до возвращения кораблей с Ямайки оставалось еще, по меньшей мере, полмесяца.

— Ладно. Вы правы: одной недели и впрямь маловато, — вздохнув, признал он, — даю вам еще две недели. Вы, главное, почаще вспоминайте подвиги отцов церкви и не сдавайтесь!

Падре Диас застонал.

А тем же вечером, осознав, что единственный способ избавиться от этого кошмара — это хоть как-то, но окрестить мавров, падре Диас решил применить необычный, почти языческий прием. Вкратце пересказал суть идеи Кортесу, и тот удовлетворенно рассмеялся и под угрозой бастонады[14] мигом озадачил совет капитанов.

— Я не буду этим заниматься! — взъярился Ордас, едва узнал, что от него требуется. — Я боевой капитан!

— Будешь, — отрезал Кортес. — Еще как будешь. Если под суд не хочешь попасть.

— За что?! — вытаращил глаза Ордас.

— За неисполнение боевого приказа! Вот за что!

И через неделю изнурительных репетиций со всеми свободными от караулов и хозяйственных работ солдатами действо началось. Наутро, снова собранные на трибунах изумленные мавры увидели в центре площади срубленный в одном из садов и установленный в деревянную крестовину ананас, а под ним — полуобнаженную Марию де Эстрада.

— Они говорят, хорошие бедра, — синхронно перевел святым отцам реакцию трибун Агиляр. — Почти, как у четвертой жены вождя. А вот грудь…

Кортес рассмеялся: грудь у Марии де Эстрада и впрямь была — не шедевр.

— Змей! Где змей?! — забеспокоился падре Хуан Диас. — Змея давайте! Ордас! Какого черта ты ждешь?!

Бывший губернаторский мажордом Диего де Ордас глубоко выдохнул, с явным содроганием позволил пристроившемуся к нему сзади солдату взять себя за талию и надел скроенную из парусины и проклеенную вонючим клеем из рыбьих костей огромную, чуть ли не по пояс, маску.

— Пошел, Змей! — явно теряя терпение, скомандовал раскрасневшийся и в целом довольный Кортес. — Ну же! Пошел!

Ордас сделал шаг, второй, и за ним потянулся укрытый парусиной длинный, многоногий «змеиный хвост» из полутора сотен солдат.

— Сеньора Наша Мария! — истово перекрестился брат Бартоломе. — Давненько вы, падре, в инквизиции не бывали! Это ж надо что придумал!

— Заткнись! — оборвал Хуан Диас; он уже видел — эффект есть!

Сидящие на трибунах мавры заворожено охнули и все, как один, встали.

— Какой большой и красивый, — синхронно перевел Агиляр реакцию трибун. — Наверное, это и есть кастильский Бог-отец. Сейчас он ее… осеменит.

Падре Хуан Диас застонал и схватился за голову. Но поворачивать назад было уже немыслимо.

А когда скованный чудовищной маской Диего де Ордас, не без труда оторвав привязанный пониже ананас, протянул его Марии де Эстрада, а та, «вкусив» змеиных даров и порочно покачивая бедрами, мгновенно предложила плод обмотанному белой холстиной босоногому «Адаму», мавры подняли такой крик, что охрана стадиона потянулась к оружию.

— Дура! — перевел Агиляр. — Ты что делаешь?! Кто же свадебный подарок передаривает! Он же сейчас вам обоим головы оторвет! Змею! Змею поклонись!

Падре Хуан Диас был близок к истерике.

И только изгнание из Рая мавры поняли именно так, как надо: трибуны подавленно затихли, а наиболее сентиментальные сарацинки начали всхлипывать и прижимать детей поближе.

Этим все, в общем, и закончилось: капитаны решительно воспротивились участию своих солдат в этом балагане, а тем же вечером жрецы наотрез отказались даже говорить о смене веры.

— Кастилане рассорились со Змеем, главным хозяином вод, — резонно указали они. — Как же вы можете рассчитывать на хорошие урожаи? Понятно, что вам остается только воевать…

И лишь два десятка полученных по уговору с вождями рабынь, обстирывающие сеньоров капитанов днем и обслуживающие ночью, роптать не смели и приняли новую веру, как и свою новую судьбу, — молча.

День ото дня безделье — мать всех пороков — делало свою черную работу, и Кортес все чаще заставал караулы спящими, мавров — нагло рассматривающими пушки и лошадей, а капитанов — пьяными. Но, что хуже всего, каждое утро вожди сообщали ему, что снова найдены трупы зарубленных в своих домах отцов и матерей семейств, а дочери их — даже те, что не вошли в должный возраст, пропали.

И лишь в середине апреля, когда сухой сезон закончился, пришли каравеллы. Кортес немедленно скомандовал общий сбор, и все вокруг словно проснулись. Мигом забегали, засуетились, погрузили то немногое, что сумели взять, и менее чем за сутки добрались до следующего селения — ла Рамблы.

И вот здесь стало ясно, что судьба к ним переменилась. На берегу, у самого устья небольшой реки стройными рядами их снова поджидали раскрашенные в боевые цвета вооруженные мавры.

— Толку не будет, — мрачно подытожили итоги короткого совещания капитаны, — людей потеряем, а ни золота, ни рабов не возьмем.

Они стремительно переместились вдоль побережья к Санто Антону, дождались утра и с недоумением увидели то же самое. Но здешние мавры не молчали; они кидали в воздух песок и кричали что-то столь же бесконечно гневное, сколь и презрительное.

— Попробуем в следующем городе, — быстро принял решение Кортес, уже понимая, что происходит нечто необычное и крайне опасное.

Но и в Коацакоалькосе их ждало то же самое.

— Так… с меня хватит! — гневно выдохнул Альварадо. — Вы как хотите, а я на следующей реке высаживаюсь! Надоело!

— Тебе виднее, — мрачно переглянулись капитаны.

Затем слева по борту показались высокие заснеженные горы, и люди немного отвлеклись и пустились в жаркие споры, какие горы выше — Пиренеи, Альпы или здешние. А потом появилась не обозначенная на карте Грихальвы река, и судно Альварадо встало, а шлюпки пошли к берегу.

— Дурак… Боже, какой дурак… — не скрывая чувств, комментировали капитаны: берег буквально кишел ритмично раскачивающимися и гневно выкрикивающими угрозы дикарями.

Видимо, то же самое понял о себе и Альварадо, мигом повернувший назад, едва борта каждой из его шлюпок ощетинились двумя-тремя сотнями пущенных с берега стрел.

— Надо назвать эту реку в его честь, — мстительно предложил Диего де Ордас. — Сеньоры капитаны, как вы думаете?

Капитаны дружно рассмеялись: лучшего способа увековечить позор неукротимого в драке и невыносимо вздорного в споре Педро де Альварадо придумать было нельзя.

А когда они прошли реку Флажков, на которой Грихальва наменял золота на 16 000 песо, а их поджидали копья, дротики да стрелы, стало ясно, что почти трехмесячная экспедиция заканчивается жутким провалом. Полное отсутствие возможности взять достойный приз делало ненужными купленные на Ямайке порох и лошадей, а самовольная продажа захваченных рабов приводила их прямиком в долговую яму губернатора Кубы Диего Веласкеса де Куэльяра.

Мотекусома видел, что поступает правильно, и жертва Иц-Тлакоча принесла обильные и добрые плоды. Один за другим кастилане миновали самые богатые, самые привлекательные города, опасаясь даже ступить на берег, на котором их ждали регулярные части Союза племен.