Словно подтверждая мои слова, водитель маленького фургона, стоявшего за машиной Синклера, нажал на гудок. Это был грубый и беззастенчивый звук, такой звук, который в другое время и при других обстоятельствах обязательно бы рассмешил нас.

— Хорошо, — сказал Синклер.

Он взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее, а затем остановился.

— Ты была права в одном, Джейни.

— В чем?

— Этот ребенок Тессы. Он был моим.

Я заплакала. Слезы смешивались с каплями дождя на моем лице, и я не могла сделать ничего, чтобы остановить их, не знала, что сказать, не могла придумать, как помочь ему. Затем дверца захлопнулась, разделив нас, и в следующее мгновение Синклер уехал. Машина удалялась от меня, петляя через заграждения и мигающие сигнальные огни, разгоняясь все быстрее и быстрее перед горбатым мостом.

И тут я поняла, что в моей голове, как шарманка в каком-то страшном кошмаре, играет музыка. Это была любимая мелодия Синклера, и теперь, когда было уже слишком поздно, я пожалела, что не поехала с ним.

Теперь «лотус» достиг моста и перелетел через него, как лошадь, участвующая в скачках с препятствиями. Задние фонари исчезли из виду, и в следующий момент ночь разорвал визг тормозов и свист шин, скользивших на мокром асфальте. А затем скрежет раскуроченного металла, звон разбитого стекла. Я побежала, ничего не соображая, как лунатик, спотыкаясь и шлепая по лужам, окруженная светом фар и огромными красными светоотражателями, предупреждающими об опасности, но прежде чем я оказалась вблизи от моста, раздался глухой взрыв, и прямо на моих глазах ночь озарилась красным заревом пожара.

Только после похорон Синклера мне удалось поговорить с бабушкой. До этого какой бы то ни было разговор был невозможен. Мы обе были потрясены и инстинктивно избегали упоминаний о нем, словно любое невольное слово открыло бы ворота шлюза и наше горе, которое мы так тщательно сдерживали, вырвалось бы наружу. Вдобавок к этому, нужно было столько всего сделать, столько организовать и стольких людей принять. Особенно это касалось людей. В первую очередь старых друзей, таких как Гибсоны, садовник Уилл, пастор, и Джейми Дрисдейл, столяр Трамбо, который благодаря своей строгой одежде и соответствующему выражению скорби и набожного благочестия на лице превратился в сотрудника похоронного бюро. Были допросы в полиции и звонки от прессы. Нас заваливали цветами и письмами, десятками писем. Мы с бабушкой сначала пытались отвечать на них, а потом бросили это занятие и конверты копились на подносе в холле.

Бабушка принадлежала к поколению, которое достаточно хладнокровно воспринимает атрибуты смерти. Она настояла на старомодных похоронах по всем правилам и выдержала их со свойственным ей мужеством, не вздрогнув даже тогда, когда капрал Хэмиш Гибсон, который взял увольнительную, сыграл на волынке «Лесные цветы». Бабушка пела гимны в церкви, потом стояла и пожимала всем руки; она не забыла поблагодарить даже тех, кто принимал самое скромное участие в нашем горе.

Но теперь она устала. Миссис Ламли, измученная переживаниями и болью в ногах, отправилась к себе в комнату отдохнуть, поэтому я разожгла камин в гостиной и усадила бабушку у огня, а сама пошла в кухню готовить чай.

Я стояла рядом с горячей плитой, ожидая, пока вскипятится чайник, и отрешенно смотрела в окно на серый мир снаружи. Был октябрьский день, холодный и безветренный. Последние оставшиеся листья замерли на ветках деревьев. Озеро, в котором отражалось серое небо, казалось неподвижным и ровным, как лист стали, а холмы за ним были цвета спелой сливы. Завтра, вероятно, или послезавтра, их покроет первый снег — было уже достаточно холодно для этого, — и наступит зима.

Чайник закипел, я заварила чай и отнесла его в гостиную. Звон чайных чашек и потрескивание огня были умиротворяющими, какими всегда бывают привычные мелочи перед лицом трагедии.

Бабушка вязала детскую шапочку из красной и белой шерсти, которая была предназначена для устраиваемого церковью рождественского базара. Думая, что она хочет помолчать, я поставила свою пустую чашку, закурила сигарету и взяла газету. Я пробегала глазами обзор новой пьесы, когда бабушка вдруг заговорила:

— Я чувствую себя очень виноватой, Джейн. Я должна была рассказать тебе о Эйлвине в тот день, когда мы сидели в саду и ты спросила меня о нем. Я почти уже сказала, а затем что-то заставило меня передумать. Это было очень глупо с моей стороны.

Я опустила газету, когда она заговорила, а теперь сложила ее. Бабушка продолжала тихо позвякивать спицами и даже не подняла глаз от вязания.

— Синклер сказал мне… — начала я.

— Правда? Я предполагала, что рано или поздно он это сделает. Ему было важно, чтобы ты знала. Ты была сильно шокирована?

— С чего мне быть шокированной?

— По ряду причин. Потому что Эйлвин оказался нечестным человеком. Потому что он угодил в тюрьму. Потому что я пыталась утаить это от всех вас.

— Мне кажется, ты поступила правильно. Вряд ли нам было бы лучше, если бы мы все узнали. Да и ему тоже.

— Я всегда думала, что твой отец, возможно, обо всем тебе расскажет.

— Нет, он не говорил.

— И хорошо… Он знал, как ты любишь Синклера.

Я положила газету на столик и переместилась на коврик у камина — самое подходящее место для откровений.

— Но почему Эйлвин был именно таким? Совершенно не похожим на тебя?

— Он был Бейли, — просто ответила бабушка. — А они всегда отличались редкой безалаберностью, хотя обаяния им было не занимать. Ни пенса в кармане и абсолютно никакого преставления о том, как заработать деньги или удержать их. Как не от мира сего.

— Твой муж был таким же?

— О да. — Бабушка улыбнулась себе под нос, словно вспомнив какую-то давнишнюю шутку. — Знаешь, что первым делом случилось, после того как мы поженились? Мой отец погасил все долги своего новоиспеченного зятя. Но ему потребовалось немного времени, чтобы наделать новых.

— Ты любила его?

— Безумно. Но я очень скоро поняла, что вышла замуж за безответственного мальчишку, у которого нет ни малейшего намерения исправляться.

— Но ты была счастлива.

— Он умер так скоро после того, как мы поженились, что у меня просто не было времени почувствовать что-либо еще, кроме счастья. Но я осознала тогда, что надеяться мне нужно только на себя, и решила, что для моих детей будет лучше, если я начну все с чистого листа, подальше от Бейли. Так я купила «Элви» и вырастила своих детей здесь. Я думала, что все будет по-другому. Но знаешь, окружающая среда не всегда влияет на наследственность, что бы ни говорили на этот счет детские психологи. Я рассказала тебе об Эйлвине. Я наблюдала за тем, как он растет и постепенно превращается в своего отца, и не могла сделать ничего, чтобы помешать этому. Он вырос и поехал в Лондон, получил работу, но через непродолжительное время оказался в полной финансовой яме. Я помогала ему, разумеется, снова и снова, но неизбежно должен был настать день, когда я уже не могла помочь. И этот день настал. Он провел какую-то спекуляцию или заключил сомнительную сделку, и директор фирмы, где он работал, сказал — вполне закономерно, — что дело придется передать в полицию. Но я в конечном счете убедила директора поступить иначе: он согласился не предавать дело огласке при условии, что Эйлвин даст слово покинуть Лондон. Вот поэтому-то он и поехал в Канаду. Но конечно, вся эта история повторилась снова, и на этот раз бедному Эйлвину уже так не повезло. Все было бы по-другому, понимаешь, Джейн, если бы он женился на рассудительной девушке, твердо стоящей на ногах, с сильным характером, которая и его бы заставляла иногда спускаться с неба на землю. Но Сильвия была такой же ветреной, как и он. Они оба были сущими детьми. Бог знает, почему она решила выйти за него замуж, — вероятно, думала, что у него есть деньги; мне сложно поверить, что Сильвия любила Эйлвина, ведь она бросила его с ребенком.